зовется «зимним окоченением». И родных моей матери это тоже коснулось. Если я открою дверь, то мне придется приходить на работу в шубе и меховых галошах, и тогда в мастерской я, несомненно, превращусь в посмешище.
– Мы бы не стали смеяться над вами из-за шубы, Белль. И нам очень трудно работать в таких условиях. Мы ведь переживаем, успеем ли вовремя закончить парики для «Травиаты»…
При упоминании «Травиаты» Белль немедленно тушуется, словно совершенно позабыла обо всей работе, какую еще предстоит проделать для театра, и только сейчас вспомнила об этом – а заодно и обо всех рекомендациях, которыми фонтанирует режиссер – маэстро Ардитти. Он завел привычку заявляться в «Лавку париков» без предупреждения, вооруженный мухобойкой из конского волоса, которой он похлопывает по плечам работниц, незаконченные парики и развешенные по стенам пучки волос, будто заявляя, что все это принадлежит исключительно ему.
– Ох, вся эта история с «Травиатой»… – вздыхает Белль. – Так замечательно и в то же время жутко изнурительно! Видишь, Лили, бутылку джина у меня под рукой – а ведь раньше я к ней не прикасалась. Подозреваю, что джин уже разъел мою личность и скоро я стану невыносимо унылой и вялой. Как думаешь, я уже начала глупеть и становиться скучной?
– Совсем нет, Белль. Мы любим вас – и как матушку, и как досточтимую наставницу. Время от времени мы отрываемся от работы, только чтобы убедиться, что вы еще здесь и присматриваете за нами.
– О, что за дерзкое ехидство! Но это хорошо. Я не против. Это говорит, что в тебе есть искра. В некоторых людях ее нет – вообще нет. Закрой-ка дверь, Лили, и я тебе кое-что расскажу.
Лили оборачивается и видит, как обслуга перебирает новую партию грязных волос из Восточного Лондона и как ее сослуживицы замирают, глядя на нее, в надежде, что Белль согласится оставить дверь приоткрытой, но Лили закрывает ее, как было велено, и Белль кивком подзывает ее к своему огромному столу, заваленному ордерами и счетами.
– Вот что, – говорит Белль, – уж не знаю, где ты обрела такую сноровку. Ты еще очень молода. Но умелая – на голову выше любой из моих женщин. Скорость твоей работы, ловкость рук… Я тут размышляла, как бы тебя наградить. Я не могу платить тебе больше, чем другим, – иначе здесь случится бунт, но я вполне могу вытащить тебя из той лачуги, в которой ты ютишься на Ле-Бон-стрит. У меня в доме есть чердак, который почти не используется. Я могу его немного обставить. Много денег я с тебя за него не возьму.
Лили ошарашенно смотрит на Белль. Она никогда не бывала в доме Белль Чаровилл на Севен-Дайлс[6], но слышала, что о нем говорят, – мол, есть там роскошный будуар, с каким не сравнится ни один другой в Лондоне: потолок выкрашен в кроваво-красный цвет, кровать увешана бирюзовыми кистями, а вокруг сплошные зеркала…
В кабинете Белль слишком тепло, от чего у Лили кружится голова. Ей хотелось бы опуститься на жесткий стул, на котором так часто сменяются мужчины в темных пальто – банкиры, адвокаты и торговцы, что всматриваются в балансовые ведомости и накладные, – но