то помогала Дженнифер обслуживать приемы в индийских ресторанах, то убирать апартаменты, а она делилась со мной деньгами или оплачивала мои счета в супермаркете в благодарность. Я прекрасно понимала, что до получения официального разрешения на работу мне надо беречь каждый цент, поэтому предложила свои услуги по уборке сада и присмотру за ребенком хозяйке дома в обмен на бесплатное проживание. В общем, последние месяцы в Ванкувере перед окончанием курсов языка промелькнули как один суматошный дождливый день.
Но один момент мне запомнился особенно ярко. Момент, когда спустя три месяца учебы я вдруг начала понимать, о чем говорят люди в автобусе. Радостное удивление: как же я раньше не понимала английского? Это же так просто! Однажды поймать ощущение, что ты понимаешь новый язык, вернуться в прошлое, где ты говоришь всего на одном языке, где у тебя всего одна родина, одна правда и одна история, уже невозможно. Более того, у меня возникло ощущение, что я знала английский всегда, просто мозг очень противился убрать барьеры внутри, чтобы разрешить себе его знать.
Возвращаясь с ночной работы официантки в ресторане и отмывая чужие туалеты вместе с Дженнифер, не брезгуя иногда даже взять еду для «бедных» в супермаркете из благотворительных корзин, я будто совсем забыла ту свою реальность, где ездила на высоких каблуках и с макияжем на машине, работала с руководителями компаний и жила в собственной квартире. Я будто вышла из какой-то гонки соответствия, из гонки, где я вечно не успевала то выйти замуж, то стать успешной, то вовремя сменить машину. Мне было постоянно стыдно. Стыдно, что я разведена. Стыдно, что живот не идеальный, вещи смялись, телефон не последней модели. Я и не заметила, как стыд стал моей тенью, которая следовала за мной, постоянно оценивая и сравнивая меня с другими.
Чувство стыда впервые пришло ко мне лет в девять, в детском лагере у моря. Жили мы бедно. А еще маму напугали, что в лагере воруют, поэтому она мне выдала самую старую одежду, которую не жалко, и не дала денег с собой.
В то время главной мечтой советского ребенка была жвачка Love is. Дети тратили все карманные деньги на эту радость. А я лишь с жадностью рассматривала витрины и вдыхала клубнично-банановый аромат изо ртов счастливчиков.
Но однажды удача заглянула и на мою улицу: я нашла чью-то пожеванную жвачку на асфальте и по запаху поняла: это ОНА. Отмыв ее в раковине, я наслаждалась заветным послевкусием. Ночью хранила ее на полочке у кровати.
Счастье было недолгим: утром меня разбудила группа детей. «Ты воровка! У меня пропала Love is, а твоя жвачка так пахнет. Мы знаем, что у тебя нет денег! Как ты могла?»… Моя правда сжигала меня. Признаться, что подняла жвачку с пола, было тяжело. Я молчала.
Мне был объявлен бойкот. Со мной не разговаривала ни одна живая душа. И находиться одной в лагере стало бы адом, если б не море.
Мама мне дала с собой лишь плавки, видимо, не заметив в суете дел, что я становлюсь девушкой и у меня появилась грудь. Ходить с острыми