тяжелой челюстью, окладистой бородой и решительным выражением лица, очевидно, он был глубоко материалистичен и практичен, лишен воображения и во всех отношениях диаметрально противоположен человеку, который стоял на коленях и заглядывал в шнековое отверстие у меня под боком. Он курил деревянную трубку, но, казалось, не думал. Казалось, он просто ждал, и ждал только по делу.
Маленький двигатель – котел и двигатель в одном, с цилиндром на вершине котла – был, как я мог видеть, уже заведен. Вскоре мужчина встал, подошел к двигателю, проверил манометры, потом потянулся к охапке дров и положил в топку еще пару поленьев, повернулся и осмотрел стеклянное колесо, шелковые прокладки, ремень, огромный составной сосуд, и наконец, подойдя к месту, где кварц покоился в ящике, ощупал все рукой, а затем накинул кольца четырех веревок, прикрепленных к углам ящика, на крюк на конце шкива. Повернувшись к двигателю, он постепенно пустил пар, и по мере вращения кривошипа огромное стеклянное колесо медленно заскользило между шелковыми буферами. Затем он повернул вентиль котла еще немного, и колесо пошло быстрее. Мужчина посмотрел на часы, набил трубку, пошел и снова лег на кровать. Я посмотрел на часы – было пять минут одиннадцатого. Я посмотрел на своего спутника, он сильно дрожал, но все еще не сводил глаз со шнекового отверстия. Я продолжил наблюдение, но ничего больше не происходило. В этой сцене не было ничего, кроме "натюрморта" неподвижной фигуры, курящей на кровати, и оживления бесшумного мотора и бесшумного механизма, которому он давал жизнь. Жизнь? Меня поразила мысль: что он делал? Здесь был паровой двигатель, работающий на полную, очевидно, он работал явно на пределе возможного. Он быстро вращал стеклянное колесо между шелковистых подушечек. Очевидно, это было приложением его силы, затрат его энергии. Но что, спрашивал я себя, было смыслом и финалом всего этого? Я знал, что тепло, выделяемое при сгорании древесины в топке двигателя, превращается в движение под действием кривошипа, но во что в конечном счете превращается это движение, тормозимое трением? Я смотрел на стеклянное колесо, трущееся о свои буферы, я смотрел на цилиндрический проводник, я смотрел на колоссальный сосуд. Прозрачная у основания, свинцового цвета на вершине, он стояла молча, неподвижно, отказываясь выдать секрет, который ему доверили паровая машина и стеклянное колесо. Прошло пять минут, десять; все еще двигатель продолжал свое устойчивое, механическое движение, неумолимое, как машина судьбы, все еще вращалось колесо, и все еще сосуд, огромный резервуар, в который вливался этот поток энергии, стоял неизменным и бесстрастным, как Сфинкс. Мой спутник тоже не отрывался от картины, по-прежнему стоя на коленях возле меня и приковав взгляд к отверстию от шнека. Пока я смотрел, казалось, прошли века. Все было таким неизменным, таким спокойным, таким механическим, что это становилось невыносимым. Я поднялся на ноги. Я посмотрел на звезды. Они тоже были спокойными, механическими, медленно вращающимися.