залы деловито отдавал приказы мажордом, озабоченно сновал шамберлен. Нет, это не походило на лихорадочное оживление заговорщиков. Вдруг пронзила страшная догадка – что-то ужасное стряслось с Раймондом! Охрипшим голосом окликнула проходившего валета:
– Эй, Гарнье, что тут… что случилось?
– Ваша светлость, Антиохия в осаде.
– Антиохия? – Констанция почти засмеялась от облегчения. – Что вы несете, мессир! Это Монферран в осаде, при чем тут Антиохия?
– Греки, мадам, взгляните, повсюду греки! – Шевалье махнул в сторону окна. В брезжащем утреннем свете долина Оронтеса казалась покрытой снегом.
– Хвала Отцу и Сыну и Духу Святому, – Констанция прислонилась лбом к холодному камню стены, – благодарю тебя, Господи, что ты, в своей милости, послал мне испытание, которое я могу перенести.
Гарнье с недоумением взглянул в безмятежное девичье лицо. Все-таки ни черта эти женщины не смыслят в вопросах безопасности: только что у нее от страха голос пресекался и руки тряслись, а узнав, что город осадила непобедимая империя, она смотрела на тысячи белых походных палаток так, словно это белье, брошенное на лугу нерадивой прачкой.
Животворящий Крест, сделанный из райского Древа Жизни и по-справедливости отобранный крестоносцами после завоевания Иерусалима у присвоивших святыню тамошних греческих монахов, покачивался над шеренгами ратников, слепил золотом оправы и изумрудами с рубинами. Спешно собранная иерусалимским патриархом Уильямом Малинским рать оставила портовый город Триполи позади и свернула с морского берега в долину Бекаа, ведущую вглубь холмов. До Монферрана расстилалось еще несколько часов пути. Пехотинцы и всадники брели по высохшей августовской траве, сквозь колючий можжевельник. В долину не долетал морской бриз, от безветрия уныло обвисли на древках знамена. Жадно вдыхаемый воздух обжигал горло и высушивал нутро. Чахлые сосенки и низкорослые кедры не давали даже клочка тени, а между тем не только на рыцарях, но даже на сержантах болтались кольчуги и поножи, а под ними были поддеты еще и плотные стеганые гамбезоны. Накинутые на плечи льняные бурнусы оказались бессильны спасти от зноя. Только шлемы многие пехотинцы поснимали, потому что лучше погибнуть от сарацинской стрелы, чем испечься живьем.
Патриарху Иерусалима Уильяму Малинскому явно на роду было написано постоянно заботиться о Фульке, короле Иерусалима: не Уильям ли, еще будучи архиепископом Тира, ездил к папе римскому за одобрением кандидатуры графа Анжуйского на иерусалимский престол? С тех пор прелатом двигало чувство причастности и ответственности за славное царствие своего друга Фулька. Ведь потому и были все эти неуемные вояки столь бравыми, что твердо рассчитывали на верного Уильяма, который каждый раз безотказно мчался спасать их. Где еще в мире была епархия, глава которой то и дело вел полки в сражения? Вот и на этот раз патриарх выступил в поход с собственными пятьюстами сержантами да с пятьюстами