ляпнуть. Да купилок нету.
– Сегодня не ваш день и я вам не сочувствую. Кредитовать не стану.
– Где их достать?
– Подпишитесь на журнал «Деньги в кредит».
– Толь, дай вшивик.[69]
– Вы же не женщина.
– Но у нас равноправие. Картошка всухую не пойдёт. Мне один фужерон.[70] Боль не буду!
Даю десятку. В счёт оплаты за койку.
Руку с десяткой, зажатой меж пальцами, он прикладывает к груди, кланяется с пением:
– Пред Родиной в вечном долгу…
– Никифырч! Надо не унывать. Там, на границе, всякие инциденты. Того и гляди, косоглазые повалят. А я домину отгрохал. Жить некому… Поем и задам хропачка-гопачка… Сыпатуньки… Спатуньки – райское дело.
Он принёс из магазина на разлив етвертинку.
Я засел за свои бумаги.
Не прошло и часу – суёт он мне под нос сковородку с жареной картошкой:
– Деликатес! Вот как надо жарить! Пошли есть, Никифырч.
И мы побрели на кухню. Он со своей картошкой, я со своим тортом «Сюрприз».
Я порезал торт на большие куски. Мы взяли по куску и со словами «За мужской женский день!» – чокнулись ими, как стаканами, и разговелись.
Анохин уныло поморщился, будто и в самом деле опрокинул в себя огромный стаканище антизнобина и порыскал глазами по сторонам. Чем бы запить!?
На глаза попалась его чекушка. Он зубами выхватил из неё газетный катышек и духом всю осушил.
Наш Анохин зацвёл.
– Вот это по мне! Вот это наша жизняка!.. Толька! Ты чего сидишь, словно тебе яйца прищемили железной дверью? Ты сейчас такой, будто жизнь тебя взяла и пришибла. Знаю, на какую тему страдаешь. Не дуй голову из-за баб!.. Меньше читай. Глаза убьёшь! Когда тебе трудно, помни, что ты мужик, а потом человек. Тебе плохо. Ты интеллигент. В тебе нет хамства. А это самая большая потеря сейчас. Интеллигентов я называю пижонами. Они в жизни беспомощные…
Я выставил ладошку заградительным щитком:
– Да. Мы, интеллигенты, слюнтяи. Но как припрёт, мы сумеем отыскать на горле врага яблочко!
– Хороший ты человек. Толька! Хочешь я тебе бабу найду? Я старый знаток женских сердец… Женщина весьма слаба-с. Ножки сами, не спросясь хозяйки, раскидываются в стороны перед этим, – похлопал он себя ладошкой по груди, – варяжским гостем. Я знаю, какую тебе надо. У меня у самого целых две пчёлки. Кирилловна и Тамарушка. Первая моя щеколда,[71] в мать твою канарейку, запрессовалась с татарином. Сам скулемал я самопал. Два раза стрелял в неё. Не отправил к верхним людям.[72] Только слегка лодыжку поцарапал. Зато твёрдо отсидел четыре года… Вот такая была ёпера…[73]
У нас в доме маленький Ташкент. Анохин так натопил – жара. Не продохнуть.
Николай Григорьевич осоловело жалуется:
– Не могу… Голова в штаны падает…[74]
Жаруха срезала его. Сидя на табуретке у печи и уснул. От его жирного, художественного храпа тараканы боялись высунуться на свет.
К вечеру он проснулся.
В комнате всё стояла духота. Я распахнул окно.
– Его