ion>
РУССКАЯ СТАРОСТЬ
Старые люди живут своей молодостью. А про их старость писать – что пальцы тупить. И читать про неё не будет никто – чего уж в том привлекательного? Потому как в своё время сам узнаешь, что это такое нелепое и нежданное пришло к тебе. Как жил, так и узнаешь. Да и не про старость писать надо, а про стариков. Дело с ними иметь хорошо: они надёжные и прямые. Несмотря на то, что хилые и сгорбленные. Что им скрывать от себя? Что выигрывать втёмную у других?
Елене было девятнадцать лет, когда она попала на фронт. Она никогда не болела в детстве и была молодухой сильной, крепкой, как гриб-боровик. Носила по три полных ведра от колодца. Бочки с отцом катала – коровам пойло с завода возила. Утром рано, до школы ещё. После школы папе с ульями помогала – их больше полусотни. Трудолюбивые папа с мамой, с утра до ночи каждый день. Не остановить. И она такая.
Телегу запряжённую водила, когда на голову выше её стала. Разлили бочку-то с пойлом как-то раз, уже на подходе к дому. Внутри у неё вместе с бочкой будто перевернулось что, упало в бездну куда-то – прямо невтерпёж. Папа телегу развернул, поехали опять набирать – коровы не ждут.
Слыхала она от папы о том, что есть на свете машины, которые людям жить помогают. Нравились ей их моторы сильные – вот бы папе подмога! Когда выросла, с машинами ближе познакомилась. На словах, при случае, она мечтала быть таксисткой, а в душе – всегда гонщицей. Сдала экзамены на вождение – и на тебе! Фашисты пожаловали.
Вчера вот только изучали карбюратор, поплавковую камеру, сцепление, коленвал. Гремели ключами, учились гайки приворачивать. А сегодня вон ехать невесть куда. На грузовике, под Смоленск. Снаряды подвозить к пушкам. И бомбы к самолётам. Что ж, воевать так воевать! Такая судьба, разве её повернёшь? Чай, не гайка. У всех ведь так. Семеро их, баб в роте автомобильной. Гордые все.
Здоровья у неё вагон. Разгрузка бомб под крыло самолёта прямо из кузова идёт на лебёдке. Бомбу надо приподнять и подцепить ухватами. Иногда соскальзывают бомбы с ухвата – дух у девушки замирает. Вроде знает о том, что не взорвётся она от столь малого содрогания, а всё равно мурашки по спине ёрзают.
Когда аэродром к линии фронта близко, бомбардировки частые. В канаву надо бежать быстро, от машины с припасами да от мишеней-самолётов подальше. Ложиться, накрывать голову палаткой. Ноги в канаве мёрзнут – бомбить могут по полчаса. Да шут с ними, с ногами, голову б не потерять.
В лесу у автороты охраняемые стоянки. Палатки, костры, машины в ряд под сетчатой маскировкой. Ночью идёт она в караул однажды. Тишина морозная, пар, стынь, луна. И вдруг кто-то трещит ветками, будто медведь. Она крикнула положенное «СТОЙКТОИДЁТ!?» Молчание, и только шум приближается, как ни в чём ни бывало. Затвором винтовки клацнула, крикнула громче эху своему «СТОЙСТРЕЛЯТЬБУДУ!!!» Шатун дальше лезет, скотина. Навела-нацелила мушку на шум, как учили, а медведь, идиот, как заорёт человечьим голосом нарастяг: «Чёоарёшь, дуура, свааих не признала!?» Политрук, пьяный как кол, лейтенант. Тьфу ты, нечисть поганая!
Воевали в особо трудных условиях тоже «под газом». Да уж кто на фронте не пил, пленные разве? И тем иногда перепадало. Гоголем поднимаются фрицы опущенные, если им налить, в грудь себя мутузят, лопочут громко. Прямо как ваньки колхозные, без вина никудышные. Потом проспятся и ушам не верят, что их руки-ноги-языки творили.
Победа пришла с запозданием, сильно ждали её. Хотя воевать уже многие привыкли настолько, что возвращаться на воронки от снарядов в тех местах, где были их хатки-домики, совсем не хотелось. Хотелось дальше биться и получать благодарность. Особенно тем, кто до войны ничем особенно занят не был. Молодёжи, то есть. А она к родителям больным вернулась. Осчастливила.
Медали-то есть у неё от войны. И орден. В коробке лежат они грудой давным-давно, позеленели уже. Тереть надо ж! Да что в них проку? Не лампа Аладдина ведь – три не три. Иногда новые приходилось подкладывать к ним – смотрела тогда на старые. Одевала их раз всего, на парад. Стыдно сказать: ни продать, ни выбросить. В могилу пойдут – самый раз. Как фараону в гробницу.
У родителей сидеть проку нет. Начались ея скитания мирные. Как у паломников. Поехала в Подмосковье – в Раменское, на заработки. Работала на фабрике «Красное Знамя». Уставала, но молчала. Гордая. Потом была Москва, фабрика Ногина. Носки вязала. Потом родители заболели крепче. Папа умер вовсе, да у неё на руках, в выходные. Мама её ослеплая ругала отца. Не сильно. Бросаешь на кого, мол, старче?
А мама её всё ждала, ненаглядную. Надо ухаживать, больше некому – братья-сёстры её младенцами померли, все пятеро, от поветрия, в три дня как один. Последняя она родилась. Брат жив перед ней остался, да жена-красавица его гулящей оказалась. Нет теперь женщин у брата. Не требуется. И детей не будет. У жены есть. Дурачок.
Пришлось пойти на Ключанский спиртзавод, что в Рязанской области, неподалёку от родного дома он. Сырьём для спирта картошка тогда служила, надо было её от земли мыть. Лопатой грязные