по слухам, было в норме. Но несмотря ни на что, культура в нашем городе бурно расцветала благодаря герцогам Анжуйским и Барселонским.
Новости я узнавал на базарах и площадях города. Ещё к нам часто забегала соседка, которая была ужасной сплетницей и тараторкой, она регулярно приносила на своей юбке информацию, как сорока на хвосте. Соседка много знала, потому что её хозяйка Инез Де Буасьер была приближена к городской знати и нет-нет да рассказывала что-то своей служанке, пока та мыла её или наряжала.
Помимо всей грязи, которая творилась в этом мире, была ещё одна страшная штука – инквизиция. Людей пытали, бывало, жгли и топили. Кто доносчик, кто колдун с колдуньей, кто украл, а кто проспал. В основном, конечно, искали ведьм всяких и факиров с магами, тем не менее всё это меня не очень радовало. Инквизиторы сгоняли людей на площадь смотреть пытки и казни силком, поэтому я этих жутких спектаклей повидал сполна. Поначалу меня рвало, и я сильно болел, затем спустя какое-то время, как это ни ужасно, уже более спокойно смотрел на мучения умирающих.
Я благодарен Всевышнему, что гнев инквизиции нас миновал, не хватало ещё исчезнуть из своего мира и быть загубленным в чужом.
Однажды Анри сказал, что на самом деле людей истребляли за религиозные и политические убеждения, списывая всё на колдовство. В основном, конечно, инквизиторы занимались истреблением язычества, еретических учений и других тёмных делишек, о которых лучше умолчать.
Так текла моя новая жизнь на чужбине. Я не предполагал, что быстро начну адаптироваться и привыкать, и, играя роль, указанную мне Проводником Анри, понял очень важную вещь: молчание – воистину золото, причем очень высокой пробы. Я стал хранителем информации, ведь не тратил свою энергию на разговоры и руководствовался принципом «а Васька слушает да ест». Я молчал на людях, ко мне начали привыкать, узнавали на улицах и сочувствовали: совали то яблоко, то стакан молока на базаре и снисходительно гладили по голове или хлопали по плечу. Некоторые просили помочь что-то перенести или погрузить-разгрузить, так как видели во мне недюжинную силу от природы. За такую работу давали монетку или хлеб, а я, изображая радость, громко смеялся, брызгая слюнями. Но при этом молчал,. Молчал, мычал и улыбался.
Роль дурака я научился играть отменно, а говорить приходилось только дома, да и то достаточно негромко: Анри боялся доносчиков, ибо доносы поощрялись звонкой монетой. Приходил пару раз местный начальник от графства Себастьен Пере, с пристрастием расспрашивал о моей персоне, но Анри совал ему пару монет, и он уходил довольный, выпив иной раз пинту вина. Я прозвал его «толстожопым Себом» из-за грушевидной формы тела.
Скука, конечно, была жуткая, и я потихоньку стал пробовать себя в разных ремёслах: начал понемногу шить, штопать и гладить огромным утюгом, работающим на углях. В общем, из инженеров опускался всё ниже и ниже. Я в кошмарном сне не мог себе представить такое, ведь дома я тяжелее сигареты или ручки ничего в руках не держал, а говорить,