себя, вежливо поздоровался, но вышло холодно, даже как-то шипяще. Вспыхнул в ответ негодующий яркий зонтик. Оставаться стало неудобно, и Эдвин спустился к рощице, все сильнее надавливая указательным и средним пальцами на виски. Дряхлые посадки не укрывали, шум стучался в спину, обнимал за плечи, толкал к набережной.
Пригревало. У края пристани, опираясь на беспорядочные башенки расколотых ящиков, тянулись на носках, словно из-за баррикад, юноша в форме под руку с пожилой дамой и худой высокий мужчина с девочкой на шее. Наблюдали, как купались два зашедших в гавань горбатых кита:
– И не боятся пароходов!
– Чего же им бояться-то, они – хозяева, захотят, могут и затопить.
– Смотрите, смотрите совсем рядом с японским!
– Напомнят Порт-Артур…
Глядя, как один из китов, выкинул над водой белесой галкой хвост, Эдвин вспомнил о чем-то, поморщился, и быстро направился назад к штабу.
Издали оттуда, разбиваясь на несколько голосов, неслась по улице высоко веселая песня.
J'ai planté des roses blanches, sous une pierre qui poids sur les hanches.
J'ai planté des roses à peine rouges, dans des fraises, où des mains dociles sans bouge.
J'ai planté des roses jaunes miel. Buvez de cire d'un la fossette jugulaire
J'ai planté des roses écarlates sur le sable, dans le baiser des lèvres muettes
J'ai planté une rose noire au-dessus de cœur cruel tel un coq du foire.
J'ai planté une rose noire au-dessus de cœur cruel tel un coq du foire.
Oh, Roses, tindez tien racines d'araignée
et serrez-les forts ma bien-aimée
et serrez-les forts ma bien-aimée
Oh, Roses, sous la terre se trouve la beauté,
avec le couteau dans la poitrine.
avec le couteau dans la poitrine.
Ah, Roses, pour devenir des dence églantier
effrayez les oiseaux et encerclez ce lieu entière
effrayez les oiseaux et encerclez ce lieu entière1
В клумбах у крыльца французские офицеры без мундиров и кепи с голыми по локоть руками радостно прикапывали кустовые розы, цепляясь красными дутыми штанами за матовую листву. На первом этаже в разбитой ширмами зале, клубились табачные воронки. Одни летели от распахнутых ставен, другие смело в них бросались, растворяясь в сирени. Солдаты носили ведрами воду, возили тележки со стопками бумаг. Штабисты, постукивая за печатными машинками, листали свежую прессу, спорили перед картой, чертили, еще чертили. В гамаке над ними между бивней мамонтового скелета, который дьявольским холмом нависал из накуренной дымки, спал телеграфист.
Этажом выше, где расквартировались на днях, Эдвин застал своих сослуживцев за зеркалами. В шорохе брились над тазами, укладывали помадами волосы, чистили мундиры. Из высоких в пол окон расползался масляными параллелепипедами свет и захватывал в самом центре залы исполинское чучело какого-то невиданного давно вымершего бронзово-красного под загар тигра. Как мамонта и еще одну непонятную тварь, французы не сумели вытащить его из музея и не решались располагаться рядом, особенно после того, как весной в ночную грозу это чучело рухнуло на койку и проткнуло зубами спящего сержанта.
Войдя, Эдвин отдал честь капитану, самому старшему по званию в их группе.
– Господин Вурдэ – протянул тот, взглянув исподлобья и продолжая скрести ножницами эфес сабли – Говорят, Вы ночью нас покинули… Искали