и пришла.
Он заметно расслабляется и выглядит впечатленным.
– Серьезно? – спрашивает он. – И тебя ни разу не поймали?
– Ну, разве что сейчас.
Мальчик улыбается, и я продолжаю:
– Я должна знать… что за символ ты нарисовал?
– Лотарингский крест, – отвечает он. – Это значит, что я поддерживаю де Голля.
– Де Голля! – Я с трудом могу в это поверить и чуть не роняю корзину. – Я слушала его выступление по радио в июне!
И тут, словно по команде, мы цитируем одновременно:
«Что бы ни случилось, пламя французского Сопротивления не должно потухнуть и не потухнет».
На лице мальчика появляется довольная улыбка.
– Я Арно Михник.
– Я Адалин Бономм.
Мы пожимаем руки.
– Эй, Адалин, слышала новость? На днях в девять двадцать вечера еврей убил немецкого солдата, вскрыл ему грудь и съел сердце.
Я замираю.
– Что, прости?
– Да шучу я.
– Евреи бы такую шутку не оценили, – отвечаю я.
– Адалин, – произносит он, – я сам еврей.
В его улыбке больше добра, чем жесткости, поэтому я скрещиваю руки, позволяя ему продолжить. Арно драматично откашливается.
– Видишь ли, то, что я сказал, невозможно по трем причинам. У немцев нет сердца. Евреи не едят свинину. А в девять двадцать все сидят дома и смотрят «Би-би-си».
Я смеюсь – так смеется человек, который не делал этого уже очень давно. В этом смехе сливаются воедино облегчение и бесконечное отчаяние. После чего, оглянувшись через плечо и убедившись, что за нами никто не наблюдает, я шагаю к стене, срываю плакат и прячу его под ткань на дне корзины.
– Умно – прятать их там.
– Никто не заподозрит идущую с покупками молодую девушку.
Я иду по переулку рядом с Арно, радуясь тому, что у меня впервые появился сообщник в моих преступлениях. Мне было бы легче, если бы кто-то посматривал вокруг, пока я срываю плакаты. У меня никогда не хватило бы смелости заняться этим вместе с Хлоей: не только потому, что я не хочу подвергать ее любой, даже малейшей опасности. Просто я подозреваю, что, сорвав плакаты, она побежит по улице, триумфально размахивая ими над головой.
Содрав последний плакат со стены, я уже хочу знать, когда мы сделаем это снова, но не представляю, как спросить об этом Арно. Я понятия не имею, значит ли для него эта пятнадцатиминутная операция столько же, сколько для меня. Встретить кого-то вне семьи, разделяющего мои взгляды… это словно потеряться в море и вдруг увидеть на горизонте землю.
– Я хочу еще, – решаюсь я сказать ему прямо.
– Пройдешься со мной до метро?
Что я могу ответить? Стараясь поддержать эту внезапно возникшую связь, я соглашаюсь и следую за ним, и скоро мы уже шагаем нога в ногу, как старые друзья. Мимо нас проходят два немецких солдата – один из них бросает взгляд на мою корзину, – но особого внимания на нас они не обращают. Как же волнующе оказалось прятаться у всех на виду!
– Тебе