По глазам, – усмехнулась Надя. – Не веришь? Ладно, давай: за твоих, за победу!
Самогон оказался задиристым, крепким. Михаэль чувствовал, что ему хватит, что больше пить он не должен. Но как тут откажешься?
Что происходило потом, Михаэль помнил смутно, но достаточно для того, чтобы не сомневаться: в постели этой ночью он был не один. И хотя восстановить в памяти все, что произошло между ним и Надей, Михаэль не мог, разрозненные воспоминания, которые не покидали его по пути в Новую Ладогу, окончательно сложились в общую картину мучительно-острого наслаждения, накатывающего волнами, уходящего и возвращающегося, не похожего на то, что было у него на фронте. Если Клава, прежде Михаэля узнавшая любовь, во многом еще оставалась неискушенной, то Надя, несмотря на молодость, оказалась опытной женщиной, умеющей доставить удовольствие себе и мужчине. Она проводила Михаэля на станцию, вручила его знакомому железнодорожнику с просьбой непременно посадить на нужный поезд и, прижимаясь к нему на прощанье, сказала:
– Хорошо с тобой, Миша. Вот адрес. Если вспомнишь обо мне – напиши.
«Зачем?» – хотел ответить Михаэль, но слово застряло во рту. Зачем ему эта женщина, старше его на несколько лет, имевшая мужчин и к тому же с ребенком? Но Надя, как в свое время Клава, не выходила из головы. Рассудок твердил свое, а плоть Михаэля помнила Надино тело и не могла позабыть. Рука, уже готовая выбросить адрес, положила его в карман. Пытавшийся обмануть себя Михаэль понимал, что напишет Наде, как только прибудет на фронт, и ни
здравый смысл, ни воспоминания о пропавшей у Мясного Бора Клаве не смогут ему помешать. Но сначала он будет писать Юрису и вложит в послание письмо для отца и Лии. Михаэль не знал, что, пока он в теплушке решает, кому и когда написать, карательный батальон обер-лейтенанта Мелдериса уже приближается к расположению отряда, где находится Залман Гольдштейн, а Лия и Яша, о котором Михаэль не имел ни малейшего представления, стоят перед Влодеком – командиром польских партизан из Армии Крайовой, и тот решает, жить им или умереть.
После того как их схватили у шлагбаума на въезде в Ос-вею, Яша не проронил ни слова. Молчал он и в вагоне, набитом евреями, не знавшими, куда их везут, и строившими разные предположения. На вопросы Лии Яша не отвечал и не пытался ее утешать. Мысль о том, что он, следопыт, уроженец этих мест, не только сбился с пути, но умудрился выйти на большую дорогу, словно был на прогулке, да еще обронил по-дурацки винтовку, парализовала его волю. Поэтому, когда прижатый к Яшиному боку немытыми, потными, источающими невыносимый запах телами старый, с нечесаной бородой еврей обратился к нему на идиш, Яша не сразу понял, о чем идет речь.
– Бежать надо, кйндерлэх.
Старику дважды пришлось повторить эту фразу, прежде чем до Яши дошел ее смысл.
«Бежать?! Из вагона?! Как?! О чем этот полоумный болтает?!»
– Нужно только вытащить доску. Ты сильный, сможешь.
Доску? Яша с сомнением посмотрел на плотно пригнанные доски вагонного пола. Неожиданно он увидел, что между двумя