семнадцать. Не будь он набит страхом от макушки до пяток, он бы непременно обратил внимание на свою неестественную скорость передвижения. Но сейчас ему казалось, что он бежит медленно, очень медленно…
Охранники, привязывающие деда и солдатика к столбам, то ли поленились завязывать настоящие узлы непослушными пальцами, то ли пожалели приговорённых, но верёвки были скорее наброшены, чем завязаны. И каждая из них спасла Пихту жизнь. Первой была та, что уронила солдатика на землю и отвлекла Пахана, а второй – его верёвка, которая фактически и не держала деда у столба. Пихто с ужасом увидел, как просвистевшее мимо него адское пламя «луча» в доли секунды сожгло вместе со столбом улыбающегося солдатика, как пробило брешь в толстых брёвнах забора, свалило и сожгло вышку вместе с караульным, как выжигало деревья и кусты в лесу. Какая-то сила толкнула деда в грудь, он сел на землю, и, зачарованный ужасом, смотрел, смотрел, смотрел на ядовито-желтое смертельное пламя. А когда оно вдруг исчезло, Пихто, не веря тому, что ещё жив, вскочил и со всех ног бросился в пролом, благо был он в двух шагах.
Он понял, что бежит только в густом лесу, когда ветви начали немилосердно бить его по лицу, тем самым, приводя в чувство. И здесь в действие вступила природная хитрость Пихты – он стал, путая следы (как путает их преследуемый охотниками заяц), уходить вниз по реке.
Пахана просто взбесило, что второй приговорённый сбежал, использовав то обстоятельство, что он, Пахан, находился в «особом состоянии души», и что своим побегом этот вонючий дед опустил его возвышенный экстаз ниже уровня тюремной параши, что на глазах у всех он посмеялся над ним самым поганым смехом, какой только может издать его беззубый рот. И что эти козлы охранники, мурло конвойное, даже пальцем о палец не ударили, чтобы задержать беглеца.
– Догна-а-ать! – заорал он, наводя ствол на лежащих на траве солдат. Те мигом вскочили и бросились в пролом – не столько, чтобы поймать деда Пихто, сколько спрятаться от этого «луча смерти». Гражданские с криками и визгами ринулись в ангар: никто не хотел быть рядом с Паханом в эту минуту. А тот, бросившись к первому попавшемуся офицеру, схватил его за грудки и долго орал в перекошенное страхом лицо, что именно он, офицер, мать его, проворонил это старое чмо, и что он, Пахан, век воли не видать, отрежет ему «лучом» ноги и руки, а то, что останется – бросит на съедение речным крокодилам и червям, в натуре; и что он, офицер, будет жив ещё, когда черви и крокодилы, мать их, будут медленно съедать его глаза, печень и его яйца; и он, баран в погонах, будет видеть всё это, и захлёбываться в собственной крови пополам с собственной блевотиной, мать его, если тотчас же не приведёт этого засраного старикашку назад, к этому столбу, ублюдок, чмо подзаборное… Пахан ещё орал благим матом, а офицер уже собрал оставшихся солдат, отрядил несколько человек руководить ремонтом забора и вышки, сам же с пятью бойцами нырнул в лес – ловить Пихту.
Однако, обшарив в лесу всё, что можно, по два – по три раза заглянув под каждый куст и за каждое дерево, они так и не нашли деда.