иней, на правой руке – серебро браслета с вечным соломоновым девизом. И это пройдет…
Няня-англичанка, известный пианист с трех лет учил его музыке, пока родители-дипломаты обживались в Новой Зеландии. Нет, не для тебя придет весна, Галюня. Живет он в системе Альфа Центавра. Даже не думай…
– Как з-здорово ты с-сказал.
– Леди, это сказал некто лорд Байрон, – смеется Боб.
В элитных студенческих кругах, куда тебя допустили по ошибке, за наглое вранье, выше всего ценится легкость бытия. Боб и компания изящно выпускают из сознания грубую прозу. Они и в самом деле не замечают разрухи, нищеты и стрельбы у Белого дома. Светские беседы порхают невесомой стрекозой. Здесь свободно переходят на основные европейские языки, читают Апдайка в оригинале и обсуждают стилистику Библии в прозе О’Коннор. Подначивают друг друга так тонко, так изысканно – тебе не угнаться. Они фланируют по улицам высокой литературы, пока ты рыщешь по закоулкам в поисках съестного.
Какое счастье, что Олежке незнакомо слово «инверсия»!
…Ты знакомишься с ним в электричке – фортель, который, как выяснилось, никто из вас прежде не выкидывал.
«Это Стинг, Shape of My Heart. Тут у меня еще записаны «Квины», «Машина», «ДДТ»…
Что ж вы такие тяжести… да еще и через мост?
Стругацкие, «Мастер и Маргарита», Конецкий… Может, тачку поймаем?
Шервуд Андерсон, он не космонавт? Даже не слышал…
Инженер-механик. В Королеве на «Энергии». Да мы соседи! Аспирантура приказала долго жить.
Давай в «Патио Пицце» на Кропоткинской? Вот и побываешь.
Ты что, собиралась платить САМА?
У тебя обалденный голос! Ты так здорово поешь!
Максимальная тяга. Сверхвуковые струи. Расчетные газодинамические нагрузки. Должен был на Хруничева проходить, но практиковался на Туполева. Испытываем на стендах.
Да они – нормальные люди, не бойся! Обычные мировые родители.
Может, махнем на Селигер? Почему – невозможно?
Ежики из паштета… А я думал – мыши, ха-ха. В жизни ничего вкуснее не ел.
Очень приятно, Алевтина Михайловна. А я – Олег Барский.
Досталось тебе, девонька, вижу…
Как – прям вот так, с тобой? Думал, на раскладушке… А как я утром посмотрю твоей маме в глаза?
…жить не могу! Какая ты горячая! Ходи сюда, овечка моя…»
– Папа, я кажется замуж выхожу…
– Подожди. Сначала я должен его как следует осмотреть.
Иногда удается прочувствовать фразу «прожить один день – как тысячу лет». Кадр за кадром, насыщенный монтаж, ни одного случайного действия. В кино это называется бобслей: снимаются самые яркие фазы, за счет чего создается великая иллюзия. Зрителям кажется, что весь путь героя – такой же захватывающий.
Вот прочирикали птицы: «Наконец-то! Наконец-то!» Свежим холодным воздухом проникает в висок свобода. А бледное небо, казавшееся в тот момент, разумеется, лазоревым,