из дворика, где пронеслось его личное счастье, свернул направо и остановился у церкви Николы в Кузнецах. Он смотрел в низкое небо, вдыхая морозный воздух и упрашивая несговорчивого Бога о вразумлении отступницы.
Если бы он вошел в двери старинного храма, то увидел бы у иконы Николая Чудотворца свою плачущую непутевую дочь.
Но за полгода до эмиграции они так и не встретились с Галей. Не созвонились. Михаил Пархоменко всегда отвечал за свои слова.
– … умер от разрыва сердца, если бы я тебе сказала, что творится в Сашиной школе!
Я умер не от этого, Галушка.
– Против системы интернатов, советской, заметь, системы бесполезно бороться, пап!
Бесконечное размусоленное нытье о том, как непросто жить.
Будто существуют на свете легкие времена. Нет! Времена всегда одинаковые, да и люди не меняются. Всегда есть подлецы, и умниц – единицы, но разве ж думал я, в кого превратится моя собственная дочь? Как у Симонова: «Он еще не знал этого и спокойно ехал вперед, навстречу гибели»6.
Где это все, что я заложил в тебя и воспитывал? Куда подевалось?! Через тернии – к звездам. Победа приходит в сраженьях. И как бы трудно ни бывало, ты верен был своей мечте. Ты все забыла, Галушка?
Дочь улыбнулась правым уголком рта:
– Так я же об этом, пап. А может, есть счастье без рвущихся жил и терний? А вдруг мы не обязаны его выстрадать?
Он поднял бровь, и Галя без труда прочитала: «Ты шо, дурочка, что ль?»
– Ты поступал, как считал нужным. В своих ли интересах действовал, в моих – сейчас не важно, – Галя разговаривала с ним, как с чужим. – Теперь я буду делать то, что нужно для моих детей. Если не увезти Сашу в Америку, он закончит жизнь в ПНИ. Это психоневрологический интернат, если ты не знаешь.
– Что ж… Я ему очень сочувствую, но значит… Это – его судьба.
Галя поднялась со стула, положила на столик оскорбительную тысячу рублей и отчеканила:
– День вылета и номер рейса ты знаешь.
Его взгляд потемнел. Он вскочил, брезгливо схватил Галины деньги и сунул ей в карман пальто. Сказал с ожесточением, удерживаясь от крика:
– Если ты сейчас уйдешь, ты мне больше не дочь.
Галя отшатнулась, уводя глаза в сторону, но Пархоменко заметил ее слезы.
– Таков твой последний отцовский наказ? – глухо спросила дочь.
– Именно так. Ты прекрасно слышала. Если не одумаешься, прошу мне больше не звонить. Никогда!
Михаил Юрьевич курил в распахнутое окно, вспоминая проклятую сцену. Это – конец, осознал он тогда, расплачиваясь с официанткой. И пока блуждал по Пятницкой, все повторял эту гибельную фразу, привыкая к тяжести оледеневшего сердца. Он ощущал себя человеком, который только что развернул в руках «похоронку». Кружил у метро, нашептывая строчки великого казака:
Уходили мы из Крыма
Среди