как только была заткнута одна дыра, неизбежно появлялась новая. И сэкономленные деньги утекали в другую пробоину. То ли меня с детства не научили финансовой грамотности, то ли я был из того сорта людей, у которых деньги в принципе надолго не задерживаются, то ли деньги обладали подобной текучестью абсолютно у всех, но другие умели скрывать это, потому что изначально оказались в лучших условиях, не на посудине, а на яхте.
Так или иначе, я успокаивал себя словами Саши Соколова, что отсутствие денег делает меня хорошим буддистом.
И время неумолимо шло. Я не врал Марку, когда говорил, что не был в отпуске уже больше семи лет. Никуда не ездил, ничего не видел, не сменял обстановку. Жил и работал в одном и том же городе уже почти пять лет, только изредка сменяя арендованные квартиры. Это было единственным разнообразием в моей жизни. Я иногда задумывался, что бы было, если бы у меня была своя квартира и все эти пять лет я провел на одном месте. Возможно, мой локальный кочевой образ жизни был для меня маленьким спасением.
Как и у любого однообразного продолжительного действия у оседлости были побочные эффекты. Я не успевал за временем. Оно, как и деньги, было текучей субстанцией. А в условиях одной и той же обстановки память скользила по прошлому, как по накатанной, не имея возможности зацепиться за какие-то события. Даже самые яркие из них зачастую проходили в одном и том же месте, поэтому наслаиваясь друг на друга, смешивались, переплетались, теряли свою уникальность, а потому казались одним бесконечным днем, длиной в пять лет.
Другая проблема заключалась в том, что я никак не мог спрогнозировать будущее. У меня не было цели, не было задачи на ближайшие десять лет. Срабатывало привыкание и, как бы я не старался себя растормошить, понимал, что погряз в пучине собственного выработанного инфантилизма, когда всегда находишь повод для ленности, достаточно правдоподобный (ох как ленивый разум изобретателен в условиях угрозы повседневности), то нет денег, то нет времени, то нет желания. И все это были очень весомые аргументы. Весомые, потому что приносили страдание своей неизбежностью, к которой тоже, надо сказать, привыкаешь и свыкаешься.
Единственным успокоением для меня все-таки оставались лекции. Я хотя бы успокаивал себя тем, что приношу пользу обществу, человечеству, конкретно этим ребятам. И был рад, что те же самые однообразие и повседневность еще не успели отравить это спасительное чувство.
После одной из лекций меня позвала к себе заведующая кафедрой.
Инга Валерьевна, сухенькая приятная женщина, преподавала историю отечественной журналистики, заведовала кафедрой уже почти десять лет. Я сам когда-то был ее студентом. Она позвонила и попросила зайти после занятий. Дело было неотлагательное. Меня ждал разговор о студенте пятого курса, который защищал у меня дипломную работу.
– Здравствуйте, Инга Валерьевна.
Инга Валерьевна