и получше. Но за всё в этой жизни надо платить. За независимость – тем паче. Отныне я сама решала, какие газеты мне выписывать, сколько раз в год посещать парикмахера и сколько минут в день говорить по телефону.
На эту мою самостоятельность Петер реагировал зело болезненно. Он старался не замечать нас со Светкой. Вёл себя, как сосед по коммуналке. «Привет!» и «Пока!» были единственными словами, произнесёнными им за день. Мы жили с ним в параллельных непересекающихся мирах – каждый сам по себе. Все мои попытки установить с супругом хотя бы добрососедский контакт терпели фиаско.
Шли месяцы, а он всё молчал, как дворник Герасим. Его поведение психиатры классифицировали бы как синдром Диогена: патологическое стремление изолироваться от внешнего мира, резкое ограничение межличностных связей, жизненных потребностей, стремление к существованию в самых примитивных формах. «Вот он – капитализм со звериным лицом, которым нас с детства пугала совковая пресса, – думала я, глядя на наш семейный уклад. – Уехать, что ли, из этого дурдома? Не принять мне устава этого монастыря».
– Ну, и над чем Чапай призадумался? Какие мысли одолевают его буйную головушку? – прервала мои размышления вернувшаяся с науки дочь.
Я обняла Светку.
– Поручик Голицын, а может вернёмся? Зачем нам, поручик, чужая земля?
– Не, мам, русские не сдаются, – ответила она, глядя через окно на красивый розово-голубой горизонт. – Назад дороги нет. Смотри только вперёд!
Я посмотрела в окно: где-то вдали была видна финишная прямая. Ещё далёкая, но уже манящая, как песня сирен.
Тем временем отношения в нашей интернациональной семье окончательно перетекли в партизанскую войну. Боевые действия велись скрыто, носили эпизодический характер и маскировались под нелепые и досадные недоразумения.
Однажды вечером, возвратившись с работы, я обнаружила в подъезде сидящую на ступеньках дочь. Оказывается, открыть дверь не представляется возможным из-за вставленного изнутри ключа. На её настойчивые звонки Петер не реагировал. В квартире горел свет и во всю дурь ревел телевизор. Несколько раз я попыталась провернуть в скважине ключ – тщетно. Мы вышли из подъезда и стали орать в открытую балконную дверь, через которую поблёскивал голубым светом второй после телевизора верный друг моего супруга – компьютер. В окна выглянули все соседи, и только наш папик, как Гюльчатай, по-прежнему не показывал личико.
Вечер переставал быть томным и приобретал черты какой-то дурацкой трагикомедии. Мы направились к ближайшему телефону-автомату. Трубку Петер тоже не снимал. Я сообщила автоответчику, что не могу попасть в дом и очень тревожусь. В ответ – молчание.
– А может, он повесился по пьяни? – робко предположила Светка. – Видела, сколько бутылок в обед припёр?
У меня похолодело внутри. Я вспомнила рассказ Петера о его покойном брате, застрелившемся из охотничьего ружья после ссоры с супругой. Может,