ласки. Саму малолеткой от родителей оторвали, потому что барыня подарила её своей подруге.
– И кто же вам обед стряпает и ребёнка обихаживает? – спросила она невпопад.
– Старуха мордвинка стряпает, а за Егоркой кормилица Неонила присматривает. Слава Богу, парнишка у меня рассудительным растёт: и поест сам, и погуляет, зазря в драку не полезет, а дразнить начнут, так и отпор даст. Так пойдёшь к нам греться? Да не бойся, не обижу.
Первый день своего сиротства Наташа старалась не вспоминать, очень уж быстро и страшно оторвали её от детской жизни. Поутру, когда тятя погнал коров в поле, а мать собирала на стол, в избу прибежала запыхавшаяся дворовая девка Матрёшка и без перерывов выпалила:
– Тётка Глаша, собирай Наташку до барыни. Да пусть с собой памятку из дома какую прихватит. Насовсем уезжает. Барыня её госпоже Полянской подарила.
– Какой такой Полянской? – белея лицом, переспросила мать. Бросив ухват, она осела на лавку и стеклянными глазами посмотрела на Матрёшку.
– Госпожа Полянская – подруга нашей барыни, – пояснила Матрёшка. Она почесала ногой об ногу. – У неё именины нынче, вот наша барыня и расщедрилась. Подарю, говорит, тебе, Милица Петровна, справную девчонку, чтобы ты её потом на куафёршу[24] выучила либо к другой работе приспособила.
Наташа, что стояла за печкой, почувствовала, как у неё от страха застучали зубы. Вчера, когда барынины гости проезжали по селу, она видела в экипаже отвратительную костлявую старуху в голубом платье с кружевной накидкой. Голая старушечья шея собиралась гусиной кожей, которую старуха обмахивала огромным веером со сверкающими каменьями.
Барыня постоянно раздаривала или меняла своих крепостных – портного на гусляра, а гусляра на конюха. Окосевшую на один глаз швейку Любашку продала в казённый завод, потом разом купила трёх девок тонкопрях, помурыжила в прядильне и опять выставила на торги. Долго в имении никто не задерживался, но Наташе почему-то думалось, что её никогда не разлучат с родителями. Не по-человечески это. Не по-божески.
Мать с отцом у барыни в ногах ползали, умоляли не отдавать девчонку хотя бы до четырнадцати лет, но барыня упёрлась, как баран: «Обещала, мол, да и всё тут. Моё дворянское слово крепче алмаза. А будете мешать мне кофием наслаждаться – велю на конюшне вожжами выдрать».
Всю дорогу до имения жуткой старухи Полянской Наташа проплакала. Помнит, что её везли в телеге, прикрыв рогожей, как покойницу. А чтобы поменьше выла, горничная новой барыни отвесила пару крепких затрещин.
Зарёванную, голодную, несчастную Наташу отправили в людскую, где сердобольная стряпуха сунула ей в руки краюшку хлеба, густо намазанную гороховой затирухой, и кружку кисловатого кваса. Наташа съела всё до крошечки и всю ночь промаялась животом, не смея отпроситься в нужник.
Наутро барыня Милица Петровна приказала управляющему в две недели научить Наташу чтению, да не абы как, а с выражением. А буди девка тупая к учёбе, то пороть без жалости. Слава Богу, что учёба далась Наташе легко,