«художественного» «достижения», делало и делает его истинным орудием духовного разложения. Это искусство духовно растленное и потому растлевающее…
Выветрилась религиозность и оскудела духовность в бессознательной глубине современного человека. И потому в творчестве его обессилело и исчезло вдохновение. Но люди продолжают нуждаться в искусстве и «делать» его. А вдохновения нет; и вот место его занимается или нечистым опьянением, создающим помешанное «искусство», или рассудочною выдумкою, создающею мертвое, трупное «искусство». Вот почему, когда «современное» «искусство» насыщено, то оно насыщено больною нечистью, тою самою нечистью, которая в политике создала большевизм; а когда оно пусто – то эта пустота проникнута запахом тления и гнили, явным свидетельством того творческого бессилия, над которым так легко торжествует мировая смута. Это уже не язык озарения и богов, но или язык не стыдящейся животности, или язык произвольно изобретающего и безвдохновенно выдумывающего рассудка; или вопли и судороги больных страстей, или пустой треск изощренной и сознательно, нарочно бьющей на эффект выдумки.
«Современное» «искусство» перестало быть служением и притом священно-служением; оно стало забавою, созданною для возбуждения и раздражения, – не то развратною потехою, не то беспринципным промыслом. Оно творится и расцветает в атмосфере художественной бессовестности и духовной безответственности: здесь все позволено, что тешит несытую страстность или извращенный каприз автора; здесь все допускается, что может ослепить, раздражить, развлечь пресыщенную публику…
В этой атмосфере беспредметного «дерзания» и беспринципной вседозволенности (подлинная стихия мировой смуты!) – слабеет и угасает великое начало художественного Вкуса. Не того «вкуса», который присущ каждому обывателю, когда он для себя безапелляционно решает вопрос о том, что ему сегодня, сейчас и здесь нравится, и что ему вдруг почему-то разонравилось… Но того Вкуса, который равносилен в искусстве голосу совести; который ответственно ищет совершенного, и именно потому властно отметает случайное и несовершенное, как бы «приятно», льстиво и эффектно оно ни было; того Вкуса, который ищет во что бы то ни стало точного и прекрасного воплощения для духовно значительной темы; который есть сам по себе явление живой религиозности в человеке; который, как властелин, стоит на страже поднимающихся снизу воспарений, отдаваясь одним и отсылая другие назад в темную глубину…
Этот Вкус есть сам по себе и трибунал бессознательной духовности, и религиозное вдохновение, и напряженно-требовательная воля, и творчески выбирающая цензура, и понуждающая сила, и художественная прозорливость, и чувство прекрасного. И если он есть воля, – то воля к духовной значительности создаваемого творения, к его органическому