которых я не знала. Плакала, когда они со мной заговаривали. Плакала, когда кто-нибудь хотел меня сфотографировать. Плакала, когда меня отводили в школу. Плакала, когда мне предлагали новую еду. Плакала, когда слышала грустную музыку. Плакала, когда мы украшали рождественскую елку. Плакала, когда люди отворяли дверь в ответ на мои «гадость или сладость» в Хэллоуин. Я плакала каждый раз, когда мне нужно было идти в туалет в общественных местах. Или в ванную в чьем-то доме. Или в школьный тубзик – до тех пор, пока не перешла в седьмой класс.
Я плакала, когда ко мне подлетали пчелы. Плакала, когда случалось надуть в штаны – в садике, в первом, втором, третьем и шестом классах. Когда получала синяк, ссадину или порез. Я плакала, когда меня оставляли спать в темноте. Когда незнакомцы говорили со мной. Когда другие дети делали мне подлости, когда волосы запутывались, когда от мороженого немело лицо, или нижнее белье оказывалось вывернутым наизнанку, или когда мне надо было надевать галоши. Я плакала, когда меня бросили в озеро Вашингтон, чтобы научить плавать. Когда мне делали прививки. У зубного врача. Когда терялась в продуктовых магазинах. Когда ходила в кино с семьей – один из самых знаменитых эпизодов моего плача случился на «Унесенных ветром». Оттого, что маленькая девочка упала с пони и Ретт бросил Скарлетт, я была безутешна. Примерно неделю.
Я плакала, когда отец кричал, хотя иногда я плакала, даже когда он просто входил в комнату.
Каждый раз, когда мама с сестрой пытались привести меня в чувство, их победы были небольшими. Детского размера.
И мой голос – он пропал.
Удар кожаного ремня по голой попе моей сестры – этот звук на годы вышиб голос из моей глотки. Мощный удар по сестре, которая появилась первой. Приняла на себя всё. Удар ремня по ее коже – звук, который заставлял меня кусать губы. Я закрывала глаза, обхватывала колени и раскачивалась в углу своей комнаты. Иногда ритмично билась головой о стену.
Молчание сестры во время порки – оно до сих пор для меня невыносимо. Ей, вероятно, было одиннадцать. Двенадцать. Тринадцать. Пока это не прекратилось. Одна в своей комнате я накрываю голову подушкой. Одна в своей комнате достаю из шкафа парку и зарываюсь в нее. Одна в своей комнате рисую на стенах – зная о грозящем за это наказании – и вжимаю в стену восковой карандаш изо всех сил. Пока он не сломается. Пока я не услышу, что всё кончилось. Не услышу, что сестра идет в ванную. Тогда я прокрадусь к ней и обниму ее колени. Мама молчаливым привидением сделает ванну с пеной. И мы с сестрой сядем туда вместе. Безголосые, будем намыливать друг другу спины и рисовать пальцами на коже. Когда рисуют на спине, надо угадать, что там. Я нарисовала цветок. Нарисовала смеющуюся рожицу. Нарисовала рождественскую елку, из-за которой моя сестра заплакала – закрыв лицо руками. Никто ее не слышал. Только плечи и спина содрогались от плача. Красноватые следы детских пальцев оставались на спине, даже когда мыло смывалось.
Когда сестра уехала из дома, мне было десять.
Я