способен понять лишь настройщик. Ее подруги решили, что это определенно шутка, хотя и несколько странная, и Катерина обнаружила, что соглашается с ними, и это продолжалось до тех пор, пока она не купила партитуру сонаты и не сыграла ее, и тогда из свеженастроенного фортепиано полилась песнь захватывающего предвкушения, заставившая ее подумать о бабочках, только не тех, которые пробуждаются по весне, а о полупрозрачных мерцающих тенях, поселяющихся в груди у того, кто молод и влюблен.
Пока они сидели вместе у реки, в голове Эдгара, как в оркестре, разыгрывающемся перед выступлением, начинали звучать и тут же обрывались фрагменты мелодий, пока наконец одна из них не заглушила прочие, которые постепенно исчезли. Он начал напевать себе под нос.
– Клементи, соната фа-диез минор, – сказала Катерина, и он кивнул.
Однажды он рассказал ей, что ему представляется, что это произведение рассказывает о моряке, затерявшемся в океане. Его возлюбленная все ждет его на берегу. Он слышал в нотах плеск волн и крики чаек.
Они сидели и слушали.
– Он вернулся?
– В этой версии – да.
Внизу, под набережной, рабочие разгружали ящики с небольших речных судов. Чайки голосили в ожидании отбросов, окликали друг друга, описывая круги над водой. Эдгар и Катерина неторопливо шли вдоль берега. Когда наконец они повернули от реки, возвращаясь домой, Эдгар переплел свои пальцы с пальцами жены. Из настройщиков получаются прекрасные мужья, говорила она подругам по возвращении из свадебного путешествия. Настройщик умеет слушать, и его прикосновения нежнее, чем у пианиста: только настройщик знает, что у пианино внутри. Молодые женщины хихикали, усматривая в этих словах неприличный намек. Теперь, восемнадцать лет спустя, она знала до мельчайших деталей расположение и происхождение каждой мозоли на его руках. Однажды он разъяснил ей их смысл, как человек с татуировками разъясняет смысл изображений на своем теле. Вот эта, с внутренней стороны большого пальца, – от отвертки, царапины на запястье – от самого корпуса инструмента, я часто кладу руки вот так, когда прослушиваю его, мозоли на первом и третьем пальцах правой руки от того, что ими я начинаю закручивать колки, прежде чем взяться за них плоскогубцами. Средним пальцем я не работаю, не знаю почему, привычка с юности. Сломанные ногти – из-за струн, это признак спешки.
Они идут к дому, разговаривая о разных несвязанных между собой вещах вроде того, сколько пар чулок он положил, как часто он будет писать, какие подарки он должен привезти, как не подцепить в тропиках какую-нибудь болезнь. Разговор течет неровно; никто не предполагал, что прощание окажется отягощено подобными банальностями. В книгах все бывает не так, думает он, и в театре тоже, и испытывает жгучее желание заговорить о своей миссии, о долге, о любви. Они добираются до дома, закрывают за собой дверь, а он так и не отпустил ее руки. Там, где не получается ничего сказать, на помощь приходят прикосновения.
Три