не дрожали, и гильз портил он не больше, чем обыкновенно.
Зато через несколько дней, когда у него появились первые симптомы болезни, душевное равновесие профессора оказалось нарушенным. Тогда перестала помогать и набивка папирос. Им овладело безумное желание сейчас же вспрыснуть себе лечебную сыворотку. Такое сильное желание, что день и ночь с ним приходилось бороться.
Однако ученый восторжествовал и сделал прививку лишь через шесть дней после заражения, дождавшись наступления самых грозных и характерных симптомов.
Следующий затем период был наиболее критическим и тяжелым. Температура повысилась, голова была словно в тумане, странные, тревожные мысли шли на ум.
В этот период Хребтов, никогда раньше не думавший о том, что жизнь прекрасна, осознал и понял, что в ней заключается великое благо. Почему это так, чем хороша жизнь – он не сумел бы объяснить, но чувствовал, что привязан к ней всеми силами своей души.
А когда жар и недомогание достигли своего максимума, им овладело еще одно новое ощущение.
У него проснулась непреоборимая потребность кого-нибудь любить и быть кем-нибудь любимым. Смерть смотрела ему в глаза, но он думал не о ней, а о том, что если бы около него был преданный, ласковый человек, человек, которого можно было бы совсем, совсем не стесняться, то все тревоги, беспокойства, даже боль потеряли бы свою силу.
Он сам не знал, зачем ему нужна чья-нибудь близость. Может быть, он стал бы ласкаться, как ребенок, может быть, предоставил ласкать и успокаивать себя, пожалуй, даже заплакал бы тихими слезами, но, во всяком случае, единственное, чего профессор жаждал в эти минуты, было общение с какою-нибудь человеческой душой.
Беспросветное одиночество, бывшее до сих пор его стихией, вдруг начало давить, терзать бедного Хребтова, вызывая смутные мечты о любви и нежности у него, не умевшего любить, не знавшего, что такое нежность.
Впрочем, все это прошло вместе с болезнью и осталось в памяти лишь как бред минувшей горячки.
Через девять дней после начала опыта успех был уже несомненен. Профессор был на пути к выздоровлению; значит, чума была побеждена и навеки лишена своей мощи.
Для Хребтова наступил момент расплаты за безустанную, напряженную работу и за беззаветную смелость последнего опыта.
Оставалось опубликовать результаты работ, чтобы овладеть великою, всемирною славой. Но он с этим как-то не торопился.
Сложное чувство, смешанное из ревности, человеконенавистничества и самолюбия, мешало ему расстаться со знаменательною тайной.
Пока она была сохранена, он оставался единственным человеком, более сильным, нежели чума. Стоит ее опубликовать, и всякий провинциальный фельдшер начнет пользоваться его открытием, как своим собственным.
К чему же спешить делиться с другими своим могуществом?
Кроме этих ощущений, в конце концов, довольно смутных, была другая причина, задержавшая выход в свет книги о чуме и способе ее излечения.
Железная энергия, не покидавшая