я с полной уверенностью в каждом слове заявляла папе, что меня с Ромкой связывает крепкая дружба, а вся эта любовь абсолютно нас не касается. Папа в такие минуты обычно молчал, а я спокойно садилась делать уроки.
Трудно сказать, сколько бы продлилась наша дружба. Может, год, может, два, а может, не закончилась бы никогда, но в один прекрасный день Ромка пропал. «Как сквозь землю провалился, – сообщила я папе, пряча слезы, – и ведь даже не сказал, что уезжает!». Папа приложил кулак к подбородку, а я затаила дыхание, потому что любила, когда папа так делал. Это всегда означало только одно – он разберётся, и всё будет хорошо. Папа действительно разобрался, но лучше мне так не стало. Оказывается, отцу Ромки предложили хорошую работу в другом городе, и тот, не раздумывая, укатил туда вместе с женой и сыном.
Следующие четыре года мне оставалось только учиться, читать книги и вспоминать Ромкин кукольный театр под партой. Я не позволяла себе тосковать по нему и первое время даже злилась, что он ничего не сообщил об отъезде. Впрочем, он и сообщить то, наверное, не мог. Собрались они быстро, летом мы почти не виделись, да и в ту неделю я жила у тёти в деревне и училась доить козу. К концу девятого класса большинство моих хорошеньких одноклассниц закрутили романы со старшеклассниками. Я старалась не обращать на них внимания. Отчего-то мне были совершенно не интересны прогуливающиеся мимо мальчики, и я даже начала считать влюблённость глупым занятием, отнимающим слишком много времени. Однако в начале десятого класса к нам в школу неожиданно вернулся Ромка.
Я с трудом узнала в этом долговязом, надменном юноше розовощёкого, пухленького паренька, который рисовал для меня смешных человечков с маленькими ногами и огромным носом. Он демонстративно курил под лестницей, высмеивал учителей и младших школьников, напоминающих характером или телосложением Невилла Долгопупса, носил в правом ухе серёжку, коротко стригся и постоянно прогуливал последние уроки, умудряясь просыпать первые. Хуже всего, что он никак не мог определиться с профильными предметами. То мечтал строить ракеты на Байконуре и заявлялся в физико-математический класс, то вдруг бросал его и целыми днями бренчал на гитаре, объясняя всем и каждому, что непременно станет рок-звездой.
Большинство моих одноклассниц от Ромкиного поведения пребывали в лёгком восторге. На переменах они то и дело томно вздыхали по нему и во всеуслышание называли симпатичным и лапочкой. Я злилась. Злилась и осуждала их отвратительный вкус. Тогда я не понимала, что дело не в их вкусе, а в моей ревности. «Никакой он не лапочка, – говорила я по утрам зеркалу. – Подумаешь, симпатичный. Он же совершенно без мозгов. Никуда не поступит! Так и будет всю жизнь бессмысленно бренчать на дурацкой гитаре».
Я ежедневно прокручивала эти слова в голове и была совершенно уверена в своей правоте до тех пор, пока не услышала практически то же самое из уст Оксаны Леонидовны. В тот день я оставила пакет с обувью в классе, но обнаружила её отсутствие