носить тебя на руках. Вот ты и попалась, Карина…
Попалась не Карина, попался он сам. Пелагея, хотя и прошло столько лет, хотя она сама и выстроила всю эту художественную воображаемую инсталляцию внутри самой себя, ощутила боль в неопределимой, если локально, области, именуемой душой. Когда она впервые увидела Ростислава, то отчего-то сразу обратила внимание не на его крупное тело, не на скульптурно-чёткое и безупречно прекрасное, как ей сразу и навсегда показалось, лицо, а на его загорелые сильные мускулистые руки человека, привыкшего к самому разнообразному физическому труду. И она почувствовала с защемляющей остротой, меняющей пульс и учащающей дыхание, что именно эти руки будут первыми, что обнимут её настоящим мужским объятием. Ей хотелось бы, чтобы они так и остались единственными. Но не случилось. Карина Венд вышла однажды из призрачной тени зонтичных акаций, из легковесной юной игры по случаю, из мимолётного прошлого в настоящее Ростислава и втащила его в одиночество и сиротство своего собственного настоящего. Пленила его на годы и годы, нисколько его не ценя, не оберегая, не любя своим, разбитым к тому времени совсем другим человеком, сердцем себялюбивой и мстительной Флоры. Своего подлинного возлюбленного она отчего-то простить не захотела, закрылась от него как щитом судьбою Ростислава. Родила Ростиславу сына. А потом отбросила надоевший живой и обременительный щит – мужа, так и не сумев его полюбить. Он так никогда и не стал её внутренним самым драгоценным жильцом, оставаясь всегда только внешним раздражителем, то необходимым от случая к случаю, то невыносимым и нежелательным. Первое впечатление его не обмануло. Холодная статичная гордячка навсегда осталась для него Наиной из пушкинской сказки.
«Наина, ты ли, ах, Наина! Наина, где твоя краса? Скажи, ужели небеса тебя так страшно изменили»?
Нет, современные небеса Карину-Наину не изменили. Она продолжала пребывать при своей редкой красоте, в короне солнечно-сияющих волос, в драгоценных ожерельях и перстнях, сидя как в снежном облаке на недоступной вершине, никого не любя. Даже единственного сына. Справедливости ради назвать ту вершину недоступной было уже неправильно, поскольку желающих её одолеть давно не было. Флора с редкой патологией души – неспособностью ни к кому привязаться, давно устарела для атак на себя романтичных авантюристов, и уж как там она устраивала свой быт и досуг, никого не интересовало. Представить ту Вселенную, в которой она обитала, не было ни малейшей возможности. У каждого из нас своя Вселенная, хотя, как объективная реальность она одна на всех.
А вполне он мог быть, не по возрасту статный, не по существу собою гордый и очевидно своевольный мальчишка, её сыном. Только намного умнее, добрее был бы он. Непременно талантливым…
Но тогда у Пелагеи не родилась бы дочка Вика-клубника, произрастающая на сиротской делянке. Получается, мальчик Рудольф Венд своим появлением на свет дал импульс желанию Пелагеи в отместку его отцу, не мешкая, родить ребёнка, но… от нелюбимого мужчины. От