хранить гробовое молчание? Во всех издательствах, в журналах половодье непечатной прежде литературы, в Литве уже «Саюдис», уже дело идёт к независимости, а этих литовских фантастов как будто расстреляли всех разом, причём заодно с переводчиками, корректорами, редакторами! Как будто сожгли все их рукописи, не оставили ни единого следа, кроме книжки в Сланцах! Ведь не могло же такого быть. Даже при Сталине не умели напрочь вымарать из истории целую книгу. Что уж говорить про последние годы советской власти?
В конце концов я перестала верить собственной памяти. Нет, я не думала, что мне пригрезились поездка в Сланцы, выступление в тамошней библиотеке, встреча с Лидой. Всему этому имелись вещественные доказательства в отчётности Ленинградского отделения Союза писателей. Но того сборника, решила я, быть никак не могло – во всяком случае, не в том виде, который мне назойливо подсовывала память. Яркость, детальность моих воспоминаний о книге не убеждала меня, а, напротив, лишь усиливала подозрения.
«Ладно, – твердила я себе. – Какую-то книгу я, по всей видимости, читала в тот вечер в квартире едва знакомой женщины в чужом городке. Допустим даже, что фантастику. Но всё остальное, вероятно, наросло задним числом, присочинилось: и литовские авторы, и крамола, и рейды КГБ, и, самое главное, Припять с атомной катастрофой».
И это ещё что! Стыдно вспоминать, но некоторое время я всерьёз подозревала, что стала жертвой гипноза. Тогда ведь началась эпоха Кашпировского и Чумака, в газетах каждый день писали об экстрасенсах. Я не верила ни в бога, ни в чёрта с привидениями, но меня, инженера, человека по складу ума совершенно научного, подкупили наукообразностью, с которой эта чепуха преподносилась. С большим интересом читала я о биополях, о неизведанных резервах человеческого организма. «А что, – думала я, – если Лида в тот вечер пустила в ход свои неизведанные резервы?» Что, если она внушила мне чувство столкновения с чем-то таинственным, а уж я потом сама наполнила это чувство фактическим содержанием? Как девочка, которая изнемогает от беспредметной влюблённости, пока не находит, наконец, на кого выплеснуть эту влюблённость…
Призна́юсь: нечто подобное, экстрасенсорное, я допускала вплоть до того момента, когда получила ваше письмо. Прочитав его, испытала сразу и облегчение, и горечь. Рада была, что не нужно больше сомневаться в своей памяти, не нужно из Лиды делать Кашпировского с медной косой. Но до слёз при этом сделалось жаль, что так и не съездила в восемьдесят шестом в Сланцы с фотоаппаратом, что потеряла связь с Лидой. Махнула рукой не просто на тайну, а на хорошего человека, который мне эту тайну доверил.
У меня (вздыхает) натурально билет был в Вильнюс на 19 марта. А Литва 16-го закрыла границу. А в апреле Лара Михайловна умерла. Так, по крайней мере, мне 2 мая сказал женским голосом на русском и литовском языках автоответчик по её номеру.
Распечатанную копию тетрадки Лены Негиной, впрочем, выслал ей почтой в прочном финском конверте 11 апреля. По трекингу знаю, что дошло 15-го. Не знаю,