люди, связанные обязательствами от рождения: у них нет выбора – путь их однажды предначертан, в конце пути каждого из них ждет поступок, ЕГО поступок; они шагают, босые ноги с силой попирают землю, в кровь сбивая ступни. Знать, КУДА идешь: по-твоему, радоваться этому вульгарно? А есть другие: они молчаливы, душа их подвластна смутным, земным образам; вся жизнь таких людей определилась тем, что однажды, в детстве, когда им было лет пять или семь… Да ладно, они ведь не высшей формации. А я уже в семь лет сознавал себя изгнанником. Запахи и звуки, шум дождя по крыше, дрожание света, – все скользило по мне, скатывалось по моему телу – я не пытался ничего ухватить, я знал уже, что все это принадлежит другим, никогда не станет МОИМ воспоминанием. Плотная пища воспоминаний предназначена тем, кто обладает домами, скотом, слугами и пашнями. А я… Я, слава богу, свободен. Ах, до чего же я свободен! Моя душа – великолепная пустота. (Подходит к дворцу.) Я жил бы здесь. Я не прочел бы ни одной из твоих книг. Возможно, я и вообще не знал бы грамоты: царевичи редко умеют читать. Но я бы десять тысяч раз вошел и вышел через эту дверь. В детстве я катался бы на ее створках, я бы в них упирался, а они скрипели бы, сопротивляясь нажиму, мои руки познали бы их неуступчивость. Позднее я открывал бы эту дверь по ночам, тайком, торопясь на свидание. А еще позднее, в день моего совершеннолетия, рабы растворили бы ее настежь и я верхом въехал бы во дворец, переступив через этот порог. Моя старая деревянная дверь. Я умел бы отпирать тебя с закрытыми глазами. А эта щербинка там, внизу, ведь это я мог по неловкости оцарапать тебя в первый день, когда мне позволили взять копье. (Отходит.) Ранний дорический стиль, не так ли? А что ты скажешь об этих золотых инкрустациях? Я видел похожие в Додоне: прекрасная работа. Что ж: доставлю тебе удовольствие – это не МОЙ дворец, не МОЯ дверь. И нам здесь нечего делать.
Педагог. Наконец-то разумные слова. Что б вы выиграли, живя здесь? Ваша душа была бы теперь затравлена гнусным раскаянием.
Орест (горячо). Во всяком случае, она принадлежала бы мне, эта душа. И этот жар, от которого рыжеют мои волосы, тоже принадлежал бы мне. Мне – жужжанье этих мух. В этот час, укрывшись в одной из сумрачных комнат дворца, я, обнаженный, глядел бы сквозь щель между ставен на раскаленный докрасна свет и ждал бы, когда солнце станет клониться к закату и поднимется от земли, подобно свежему дыханию, прохладная вечерняя тень Аргоса, похожая на тысячи других и вечно новая, тень вечера, который принадлежит мне. Пошли отсюда, педагог. Разве ты не видишь, что мы разлагаемся на чужом солнцепеке?
Педагог. Ах, сударь, как вы меня успокоили! Последние месяцы, если быть точным, с минуты, когда я раскрыл вам ваше происхождение, – я наблюдал, как вы меняетесь день ото дня, и просто лишился сна. Я боялся…
Орест. Чего?
Педагог. Вы рассердитесь.
Орест. Нет. Говори.
Педагог. Я боялся… Как вы ни натренированы с младых ногтей в скептической иронии, вам иногда взбредают дурацкие идеи – короче, я спрашивал себя, не