что разговор проходит стоя, и слова краткие и одиночные: «Да, нет, скоро, на месяц, сразу, не откладывай, поторопись, морозы». Я ловлю интонацию каждого слово и чувствую, что дедушка вот-вот закончит разговор и уедет туда, где приветливо горит жёлтый свет в окошке, где шумит приёмник и мурлычет котёнок. Туда, где уютно пахнет пирожками и по телевизору показывают мультик про почтальона Печкина, туда, где можно спрятаться в шифоньер и под кровать, и в сундук со скатертями, туда, где свет, звуки, запахи, тепло и жизнь, а я останусь здесь в тишине, темноте и холоде делать шапочку хлопушки для странного танца. Мне обидно, к горлу подступают слёзы.
– Мама, я хочу поехать с дедушкой, – робко произношу я, когда возникает пауза. Я очень боюсь, что мама скажет: «А как же садик? А танец? А репетиции?» Ведь детям нельзя не ходить в садик, как и взрослым – на работу. Так заведено. Интересно кем? Почему люди всё время должны делать то, что им не нравится? Кому от этого лучше? Мама очень устаёт на работе, и ненавидит топить печку в нашем доме-сарае, я не люблю ходить в детский сад и не понимаю, почему нельзя просто уехать в деревню, туда, где никто никому ничего не должен, где можно не вставать в пять утра, не чистить зубы, не делать картонные шапочки. Мама с дедушкой переглянулись. Мне не сказали «Нет». Я поняла, что ещё чуть-чуть и всё получится. От счастья, что сегодня я буду спать в деревне на любимой перине, у меня потекли слёзы. Но ведь плакать от счастья – это ненормально, поэтому я тут же притворяюсь расстроенной, как будто не соображаю, что взрослые уже почти согласны. Я реву. Бабушка всегда говорит мне: «Москва слезам не верит». Я не понимаю этой фразы, но знаю, что слезами можно добиться практически невозможного. А уж если всё и так складывается удачно, слёзы никогда не помешают.
– Собирайся, внуча, – дедушка не стал ждать маминого согласия. И мама, даже обрадовалась, что ей не пришлось отвечать, это заметно.
Я не могу сдержать радостную улыбку. И, понимая, как глупо выглядит улыбка вместе со слезами, изо всех сил хмурю брови, чтобы не выглядеть смешной и слишком счастливой.
Через час мы с дедушкой уже сидим в электричке на жёсткой скамейке со спинкой из тоненьких лакированных дощечек. За окном уже почти ночь. В вагоне горит лампочка, она иногда подрагивает и притухает, тогда через замёрзшие стёкла видны огоньки – это удаляется наш город. У меня в руках пирожок с мясом из привокзального буфета. Он безумно вкусный, по большей части потому, что мама никогда не покупает мне еду в дороге. То ей «руки не мытые», то «непонятно из чего эти пирожки пекут», то «денег нет». Я кладу в карман пальто промасленную белую ленточку, в которую был завёрнут пирожок и берусь за него «немытыми руками», выразительно смотрю на дедушку. Он не ругает меня ни за руки, ни за карман. Он смотрит и улыбается. Я, с набитым ртом, спрашиваю про олимпийского мишку. Дедушка рассказывает мне про спорт, про олимпиаду, про уроки физкультуры, про школьные эстафеты, про походы, про своих бывших учеников.
– Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич! – здоровается один из них, и садится рядом с нами.
– Здравствуй