узнавалась безошибочно, – Темул.
– Темул, сюда! Первый этаж.
– ГустадГустадГустадвсетемночерно.
– Да, Темул. Темно во всем доме?
– Дадавесьдомтемновсетемно. Фонаринадорогетемно. ВездетемноГустад. Темнотемнотемнотемно.
Диншавджи тоже подошел к окну, стараясь вникнуть в смысл диалога.
– Хорошо, Темул, – сказал Густад. – Будь осторожен, не упади.
Дильнаваз зажгла керосиновую лампу, света которой недоставало, чтобы осветить всю комнату, но стол выглядел очень уютно и заманчиво.
– Через эту черную бумагу даже свет от луны и звезд не проникает внутрь, – сказала она, не обращаясь ни к кому конкретно.
– Что это было – человеческий голос или «Декан экспресс»[66]? – поинтересовался Диншавджи. – Ты хоть что-нибудь понял?
Густад рассмеялся.
– Это наш единственный и неповторимый Хромой Темул. Чтобы его понимать, нужна практика. Во всяком случае, проверять предохранитель не нужно: свет вырубился по всей округе, остается только ждать.
– Не надо ждать, – подхватил Диншавджи, – а то можно опоздать, в тарелку нечего будет набрать.
– Стихотворение за стихотворением! Ты сегодня в отличной форме, Диншавджи, – сказал Густад. – Отныне мы будем величать тебя Поэтом-лауреатом[67].
– Лауреат-Болтуреат – ничто, я – сын Матери Индии. Зовите меня Диншав Высокочтимый, индийский Теннисон! – Он выхватил у Густада фонарь и подставил его себе под подбородок, от чего его желтушное лицо приобрело зловещий вид. Ссутулив плечи, он начал обходить стол словно призрак, загробным голосом декламируя из-под своей жутковатой «посмертной маски»:
Справа нежить, слева нежить,
Нежить прет со всех сторон.
Крови вашей жаждет нежить,
Лезет изо всех окон.
Все развеселились и захлопали в ладоши, кроме Дильнаваз, которая была почти в отчаянии из-за того, что еда стынет. Диншавджи отвесил театральный поклон и вернул фонарь Густаду. Раскрасневшись от успеха и вдохновения, он снова продекламировал:
– Хоть темна эта ночь, страх гоните вы прочь, пировать будем в свете свечей! – И добавил: – Или керосиновой лампы.
– Совершенно верно, – сказал Густад. – Но – при свете или без него – я хочу произнести еще один тост. За Сохраба, моего сына, моего старшего. Удачи тебе, крепкого здоровья и огромных успехов в ИТИ. Учись так, чтобы мы все гордились тобой.
– Ура, ура! – закричал Диншавджи и пропел: – «Он славный веселый малый, он славный веселый малый, он славный веселый малый, и с этим согласны все»![68]
Все подхватили песенку и пели все громче и громче, так что никто не услышал, как Сохраб сказал: «Хватит», – пока он не закричал, перекрывая их хор: «Да прекратите же вы!»
Пение резко оборвалось. Все с застывшими лицами посмотрели на Сохраба. Тот сидел, сердито уставившись в тарелку. Свечи отбрасывали неверный свет, дрожавший и рыскавший от дыхания сидевших за столом.
– Еда совсем остыла, –