что я собираюсь сбежать, Нами, чтоб этим чертовым камням пусто было, – скажет она. – Что? Говоришь, я должна быть благодарна хозяину за все, что он для меня сделал? Да, так, наверное, и рассуждала бы хорошая рабыня… Но я-то плохая, мы же это уже выяснили. Я была плохой с самого начала, и Хартис как никто другой знал об этом, хотя и утверждает обратное. Он, наверное, считал, что я не предам его… Ха. Он ведь видел шрамы на моей спине. Он ведь знает, что они никуда не делись – это клеймо, клеймо плохой рабыни, клеймо предательницы, оно со мной на веки вечные. Он должен был знать, что рано или поздно это случится. Почему дурацкие камни об этом ему не сказали? Почему не сказали о том, что он мучает меня своей добротой, что у меня нет больше сил думать о нем, видеть его лицо, слышать его голос, что это попросту невыносимо?»
«Лу, ты что?.. – прошепчет Нами, округляя глаза. Умная, умная Нами. – Ты что, в него… влюблена?»
К счастью, будет темно, и Нами не увидит, какими ужасающе пунцовыми становятся щеки ее подруги.
Потом они попрощаются, и девчонка уйдет. Она будет брести куда-то без цели, хоть на самый край света, лишь бы оказаться подальше от этого дома, от этого человека, от всех этих мыслей. Она будет идти и идти, без конца, пока птица в ее груди не заткнется. Конечно же, ее схватят. Ее непременно схватят, так всегда бывало. Но в этот раз, первый раз в ее жизни, она не испугается, не покорится, не сдастся без боя; может, ей даже доведется применить на практике полученные с шани Ниджат боевые навыки. Она станет сопротивляться до последнего. До самого конца. Потому что уж лучше умереть, чем быть возвращенной назад, сюда, в руки хозяина, которого она так вероломно предаст…
Из открытого окошка, выходившего во дворик, донесся стрекот сверчка, а затем прекратился, и в какой-то момент стало очень, очень тихо. А потом из этой тишины, робкий, как весенний побег, родился глухой стук первых капель, и, разросшись, окрепнув, превратился в монотонный гул ливня. Сезон дождей начался раньше обычного.
Лу сидела на полу у стены, уткнувшись лицом в колени, потеряв счет времени. А, подняв наконец голову, вздрогнула: на пороге комнаты, прислонившись к дверному косяку, стоял Хартис. И, похоже, стоял там уже какое-то время – вода, стекающая с обуви и одежды, образовала у его ног целую лужицу. Но хозяину, кажется, было глубоко плевать, что он промок до нитки. Его взгляд, устремленный на Лу, был мутным. Он медленно и ровно, но не совсем уверенно пересек комнату, оставляя после себя влажные следы, и тяжело опустился на пол слева от девчонки.
– Я надрался, – тихо сообщил он, словно это нуждалось в подтверждении. Затем вдруг замер, и Лу, проследив за его взглядом, стиснула руки на коленях. Заплечный мешок валялся на полу, там же, где и был брошен, и из него беззастенчиво торчала белая штанина.
– А я собиралась сбежать, – ответила девчонка откровением на откровение.
– И что же тебя остановило?
– Пусть твои камни тебе скажут.
Хартис фыркнул и по-хмельному неуклюже отклонился в сторону, чтобы нашарить мешочек