собственных интересах мы должны провести весь процесс от начала до конца в духе предельной благопристойности.
– Я не предприму ни единого шага ради создания шумихи на пустом месте, – сказал я, – и буду всеми силами избегать выпячивания своей личности как участника суда в целях саморекламы. Но при этом я твердо намерен отвергнуть любую поддержку, которую могут попытаться предложить нам некоторые громогласные организации левого толка и прочие активисты из подобных политических групп.
Абель выразил полное согласие с подобным подходом. Он негромко сказал:
– Я бы и сам не хотел, чтобы вы сделали нечто, способное принизить достоинство человека, который с честью служил своей великой нации.
«Вот ведь характер!» – подумалось мне.
Я спросил его, не обеспокоен ли он чем-либо, нет ли чего-то, что я мог бы для него сделать. И тогда он упомянул о своих картинах, оставшихся в студии на Фултон-стрит.
– По чисто сентиментальным причинам, – сказал он, – они мне особенно дороги как часть моей здешней жизни. Я опасаюсь, что какие-нибудь вандалы могут вломиться в ателье и стащить их, чтобы потом сбыть с рук, пользуясь поднятой вокруг моего имени шумихой.
Я заверил его, что присмотрю за его полотнами, а если потребуется, готов найти место для их хранения у себя дома.
– Но есть ли еще что-то, чего вы желали бы немедленно? – спросил я.
– О да! – ответил он. – Я желал бы обрести свободу.
Впрочем, он тут же сам улыбнулся собственной шутке, а всерьез высказал просьбу получать ежедневные газеты – «за исключением совсем уж бульварной прессы».
Мы снова пожали друг другу руки, и я с ним попрощался, чтобы выйти к репортерам. Наш первый разговор продолжался без малого три часа.
Уже дома поздним вечером, когда члены моей семьи отправились спать и воцарилась тишина, я надолго засиделся за работой в своем кабинете. Просмотрел кипу юридической литературы, изучил дела о шпионаже, слушавшиеся в США и в Европе, а потом разобрал абзац за абзацем обвинительное заключение.
И пришел к выводу, что, если государственное обвинение не развалится само в силу процессуальных или конституционных противоречий, моя основная надежда спасти Абелю жизнь связана с прямой атакой на показания подполковника Рейно Хейханена, бывшего помощника, который предал его. Отвратительные черты личности Хейханена и его порочные привычки следовало продемонстрировать перед жюри, чтобы заставить присяжных усомниться в его надежности как свидетеля. Необходимо было также с самого начала внедрить в умы всех мысль, что под судом находится не Советская Россия или коммунистическая система. В зале суда будет решаться лишь вопрос, повинен ли Абель в конкретных деяниях, которые наш закон трактует как преступные. Если защите удастся добиться выполнения этих задач, присяжные вынесут обвинительный приговор только при условии, что государством его вина будет доказана стопроцентно и неопровержимо.
В