лепешки и облизывает пальцы. В который уже раз я поражаюсь величине его рук. Руки, плечи, голова старика могли бы принадлежать библейскому исполину. Но ростом он не вышел. Все вместе смотрится странно… но ни в коем случае не смешно.
Даже не знаю, найдется ли в Бразоамерике человек, достаточно смелый для того, чтобы посмеяться над Черным Джофре.
– Я, правда, не убирал. Я его швырнул.
Его серые холодные глаза не мигают. В них ни искорки смеха.
– То есть как… швырнул?
– В паршивую акулу. Она вздумала охотиться прямо у меня перед носом. Гнала рыбу и шумела. Целый концерт. Я крепко выпил и был зол, как вся преисподня.
– И швырнул распятием в акулу, – я кладу вилку и нож и облизываюсь. – Ты страшный грешник, Черный. Мне придется усилить молитву за тебя.
– Усиль, девочка. На том свете мне понадобится пропасть молитв, чтобы добраться хотя бы до порога чистилища.
– Прекрати ругаться на ночь глядя. И вообще… неужели ничего другого не нашлось?
– Сказал же, пьян был. Купил хорошей кашасы, чистое «сердце».
Мы молча смотрим друг на друга. Я сдавленно фыркаю и утыкаюсь в ладони. Меня просто распирает изнутри.
Его твердые, перечеркнутые шрамом губы слегка растягиваются. Для Джофре это равнозначно нормальному человеческому смеху.
Вытерев слезы, я иду на кухню и залезаю в шкафчик со спиртным. Ни следа кашасы или рома. Ясно. У старика покаянный период, наступающий сразу после очередного запоя. Скорее всего, через пару недель шкаф будет полон. А пока придется довольствоваться своими запасами.
При виде бутылки шардоне Джофре поднимает бровь. Протягивает лапу и нежно сворачивает стеклянную шею. Наливает в подставленные мной рюмки и делает первый глоток. Выражение его лица становится почти благоговейным.
– Попка младенца.
Я давлюсь своей порцией и кашляю.
– Перестань, Черный. Просто пей и дай выпить мне. Сегодня мой первый день на Реке.
– Свежескошенная трава, – он задумчиво побалтывает жидкость в рюмке и делает еще глоток. – Коровы со сливочно-гладким выменем, позванивающие большими колокольцами. Снег и огонь в очаге.
Он отхлебывает еще.
– За тебя, девочка. За Реку. И снова за тебя.
Я улыбаюсь и чокаюсь с ним.
– Старый вредный романтик. Твое здоровье.
После трех рюмок я плотно затыкаю пробку и уношу пузатенькую искусительницу в свою комнату. Джофре провожает ее мечтательным взглядом.
– Франкары не дураки. Одно время я думал поселиться там, а не в Бразоамерике.
– Отчего же не поселился?
Джофре перебирается на свой любимый продавленный диванчик, устраивается со вкусом. Я отказываюсь от предложенной сигареты и делаю разрешающий жест. Он закуривает и прищуривается на меня.
Говорить он не расположен и всем своим видом показывает это. Джофре – это Джофре. Старая устрица, не желающая раскрывать свои каменные створки. Чуть-чуть приоткрылись они год назад, в мой первый приезд, и сразу