заметно похолодевший взор на продолжающем извергать спокойствие и выдержанность лице Гая Кация, строго подметил декурион.
– Убитых нужно будет захоронить отдельно от наших павших соотечественников. А вот раненых, кто будет в состоянии говорить по возможности дельно, допросить и вместе с остальными оставить здесь живыми, не добивая. Я уверен, их с первыми же сгустившимися сумерками заберут свои соплеменники. Вот таков будет мой наказ, касающийся нашего израненного и павшего врага.
– Да вот в том-то и дело, что врага! И как в этом случае, центурион, вообще возможна такая наполненная до краёв ниша цивилизованной гуманности?! Ты что же думаешь, Гай, окажись мы в их ситуации, варвары снисходительную добродетель в отношении всех нас тоже проявили бы?
– Да, декурион, они наши кровные враги. Я согласен с этим! И я без излишних споров соглашусь и с твоим утверждением, указывающим на явную бесполезность пощады с ответной стороны для всех нас, если бы мы оказались вдруг на их месте. Но, предаваясь чрезмерной ненависти и злости, не нужно забывать, Максиан, ещё и об одном немаловажном моменте, говорящем о том, что мы ведь римляне. Да, многие покорённые нами народы считают нас завоевателями и колонизаторами, сеющими только злые посевы разврата и рабства, при этом забывая о благах цивилизации и культуре, им этими же самыми захватчиками привнесённые. Декурион, если вот так, по животному поддаваясь ненавистному чувству мщения, мы сейчас добьём всех этих раненых, то чем же мы тогда, собственно, станем отличаться, от всех тех, иных, кого мы презрительно именуем варварами? Где в наших душах тогда закрепится грань, отделяющая свет морали от дикости тьмы? А её попросту не будет, она сотрётся, без шума и следа постепенно утопив в бездушной бездне ещё и частицы мирного сосуществования. Ведь от зла, отвечающего назло, больше мирных людей и племён не станет. Надеюсь, ты немножечко меня понял, Максиан. Давай-ка ступай и передай на время остающимся здесь солдатам мой приказ! И после этого будем выдвигаться! – растерев чуть отёкшие от недвижимости руки и ноги, промолвил центурион, попутно приласкав своего заскучавшего жеребца.
В свою очередь, декурион, услышав окончательный приказ от старшего как по званию, так и по положению командира и более не распыляясь внутренним гневом и нетерпимостью к врагу, молча преклонил голову и вслед своим отчаянным и буйным мыслям лихо направился к расположившимся на кроткий отдых воинам исполнять поручение, данное центурионом. Дошло ли до границ души Максиана всё это жизненное утверждение, сказанное Гаем Кацием?! На этот вопрос мог ответить лишь только сам не лишённый отваги и бесстрашия, а также чрезмерной злости и немалой беспощадности декурион. А вот кого уж точно поразила в меру преисполненная частицами милосердия и порядочности мудрая жизненная парадигма центуриона до глубины душевного и сердечного восприятия, так это Владиуса. Впитав речь Гая Кация так, как захудалая весенняя земля впитывает влагу от первого дождя, молодой декан, чуть