ее в живот.
Марина наклонила голову посмотреть, что там, и он ловкими замусоленными пальцами прищемил ей нос, очень больно.
– Отстань, Петька, мамка заругает, – сказала девочка равнодушно.
– Не заругает, я в Красную армию поступлю и сам всех буду ругать! Носопырка, в попе дырка! – И прищемил еще сильнее.
У Марины слезы лились ручьем, но почему-то она не звала на помощь. Мальчик все не отпускал, мотал ее голову из стороны в сторону и смеялся, и тут вдруг она ударила его кулачком в ухо. От неожиданности он отпустил ее нос, Марина толкнула его изо всех сил, и он сел на землю, в пыль.
Вид у него был изумленный.
– Ты чего дересси?! – грозно спросил он, преодолев изумление. – Да я тебя сейчас!..
– Не тронь меня, – сказала Марина. – Хуже будет.
И подобрала палку.
– Дура, – сказал мальчик. – Шпионка!
Тут из-за дома вышел отцовский шофер, видимо, бабушка или Акуля спохватились, что ребенок остался без присмотра. И – странное дело – Марина не стала ему жаловаться! Она утерла нос, одернула платье, но палку не бросила, мало ли что.
Бочки заказывали долго и скучно. Марина терпеливо ждала, стояла где поставили, сжимала палку, готовая в любую минуту защитить бабушку и Акулю.
На дачу возвращались молча.
Бабушка время от времени посматривала на свои перчатки и аккуратно пыталась их отряхнуть.
– Пылища, это уж точно, – сказала Акуля и тоже отряхнула юбку.
– Он пьющий? – спросила бабушка неизвестно про кого.
– Да где там пить-то, – отвечала Акуля. – На работу не берут, и дети мал мала меньше! Да он только в пятьдесят девятом освободился, Степан-то Степаныч. В тридцать седьмом взяли, в сорок пятом освободили, а в шестом опять взяли. Ну, освободили, а бумаги о реабилитации нету. Нету и нету. А кто его без бумаги на работу возьмет?
Должно быть, разговаривали про страшного старика.
– В лагере научился бочки гнуть, тем и живут помаленьку, – продолжала Акуля. – А какой красавец был, и тракторист! В летчики собирался, фашистов бить. А его и забрали.
Бабушка смотрела в окно и молчала.
Как-то нехорошо она молчала, тяжелым молчанием.
Марина взяла ее за руку. Бабушка оглянулась, погладила Марину по голове – тоже как-то непривычно, не как всегда, – и опять отвернулась.
– Да, – вздохнул шофер. – Расея-матушка. Сколько ж, выходит, старику лет, Степану-то?
– Да ровесник мой, с двадцатого года. Это сколько выходит? Сорок четыре, что ли?.. В первый раз взяли-то его в семнадцать лет, холостой был. В войну отца убило, а мать померла, как второй раз взяли. Две сестры были, те сразу уехали, как Степку забрали, где они, живы ли, не знаю. А он в пятьдесят девятом пришел, вот на Таньке-огороднице женился. Она в войну с солдатиком раненым жила, да он от гангрены помер. Вот жизнь какая. Всех перевернет-перелопатит.
Бочки были изготовлены, и бабушка сказала, что это превосходные бочки – не текут, ровненькие, красивые. Уличную кадушку заказали отдельно, из специального