пустил. Вся родова сговорилась и давай мне в уши петь, как растёт и расцветает моя невеста. У меня перед глазами же недокормленный подросток военных лет. Не лежит душа…
Гул машины оборвался где-то возле «шайбы» – заглушили мотор.
– Я подобных сказок с детства наслушался, – сказал Ражный, намереваясь отвлечь боярина от воспоминаний. – От Елизаветы. И мне про Оксану пели… Ты лучше скажи: на сей раз мне куда собираться? Коль вотчины лишили? В вольное странствие?
– Не торопись, послушай, – как-то очень уж миролюбиво попросил дядька Воропай. – Скажу ещё… В другой раз явилась комсомолка, предложила целину поднимать. И уже повзрослела, в самом соку, манкая, глаза задорные, прижмёшь в углу, и задышала… Тут срок Манорамы подходит. Решил, исполню завет отцовский, поеду, но не догоню. Зато утешу сердце родительское. Потом махну в степи вольные. Ну и поехал за охочей кобылицей… А родитель не разгадал умысла, позволил самому жеребца подседлать. Ну я и выбрал самого ленивого, губа отвисла, спина прогнулась. И тут как понёс меня! Порол по ушам, плеть измочалил, губы удилами до ушей порвал. Не удержал… Как увидел наречённую, вмиг и про комсомолку забыл. Вот где моя целина непаханая!.. Шесть лет жеребца докармливал, когда постарел. Не он бы, не видать мне Варвары. Всю жизнь бы локти кусал…
– Зря я не ушёл с Сычом, – вдруг пожалел Вячеслав. – Воевал бы с кем-нибудь, со зверями дрался. Интереснее…
– Ещё повоюешь, – встряхнулся боярин. – Война для аракса – дело святое, на то и держим Засадный полк.
И это его возвращение в реальность встряхнуло Ражного.
– Держите? – показал он клыки. – Меня законопатили в Сирое, урочище позорили тем временем. Ладно, за дело, – нет, вопрос другой. Что, нельзя было охрану поставить? Чтоб никто сунуться не посмел? Где старики-стражники? Иноки ваши где? На пенсии?
– За вотчину душа болит? – легкомысленно спросил Пересвет. – А ты теперь о ней не думай. Нет её больше. И возродится не скоро, лет через сорок…
– Когда уже засадников не станет…
– Сыча наслушался?
– Все араксы об этом говорят. Конец приходит воинству, выродилось. Оплечье с рубахой можешь в музей сдать.
– Погожу ещё, пригодится…
– На последний парад выйти?
– А хочешь, тебе отдам? – внезапно предложил боярин. – Обряжу и всему воинству объявлю.
Это уже прозвучало серьёзно, озабоченно, и вдруг тайная надежда кольнула в солнечное сплетение: неужто за этим явился? И калик говорил, поруку принёс…
– Даром отдаёшь? – умыльнулся Ражный. – Благодарствую! Себе оставь, на память.
– А если не даром?
– Тогда собирай Пир Боярский, – он постарался не выдавать чувств. – Приду в твоё урочище.
– Не терпится мне бока намять?.. Вот и месть в себе не изжил! – Пересвет встал, поправил алам и глянул в зеркало, висящее в простенке. – Во второй раз надеваю. Первый – когда с отцом твоим на ристалище сходились… Да и с тобой не прочь потягаться. Но ты ведь холостой ещё, как отрок! Разве