по деревне, как горох, зазывая балалаечников, и все эти голоса струйками просачивались к реке. Она опасалась зря: на последнем дворе у берега было тихо. Легкий плес волн заглушил бы для случайного прохожего торопливый аккуратный шаг, а ветер будто намеренно заметал едва различимые следы на сером песке. Плотные стебли рогоза, тяжелея под плотной коричневой головкой, едва качнулись и снова замерли, ограждая свершающееся у кромки воды. Доносившийся с берега голос он рассеял на множество звуков, смешал с пронзительными криками хищницы-пустельги и разнес по самым темным уголкам земли.
«…растворятся седьмые небеса, сокатятся златые колеса, золотые, еще огненные…».
В доме Дрожжиных, как и в любом другом сегодня, стояло большое нетерпение. Молодицы, освободившись от приготовлений, давно наряженные и вспотевшие, измаявшись дождаться отца семейства из церкви, ежеминутно хлопали дверьми:
– Идет?
– Не видать.
– Опоздаем! – Вскрикивали женские голоса, шуршали, шикали друг на друга, давая недолгой разряженной остывающим блинным духом тишине минуту, не больше, и снова кричали в такт скрипящих петель.
– Ну? Идёт?
– Нету.
– Опоздаем же!
Богомолов не вытерпел и переместился на задний двор. С церковной службы он безо всяких церемоний сбежал, как только перед ним сомкнулась толпа крестьян, страждующих испросить у иконы Ильи Пророка отёла да урожая. По дороге домой контуженное бедро принялось премерзко ныть. «К дождю видать, смотри-ка, не подвел святой» – подумал он, смущаясь своего невольного богохульства в праздничный день, и одновременно радуясь впитанной в семье прогрессивности мышления. «Не идти на поводу ни у Бога, ни у черта – вот каким должен быть глава семейства. За каждую мелочь ответ держать. Не просить урожая, а боронить и сеять. Меньше говорить, а больше делать». – Любил повторять ему отец, выходя ночью, в Ильин день, на раннюю жатву вместо гуляний. Детей у Богомоловых больше не было, работать приходилось от зари до зари: остановить колесо земледельческих работ хотя бы на день означало голодную смерть. Илье не было и пяти, когда он, прежде покрутив в крошечных пальчиках красное гладкое зернышко озимых, определял будущий урожай и несся к отцу через всё поле: «Успели! Ужо, батя, иней не возьмет зерна! Ужо не повредит!».
Офицер обогнул бледно-зеленые капустные гряды, ток – небольшую площадку, где веяли зерно, и на самом краю огорода опустился на лавку, предназначенную, как говаривал Дрожжин, набивая трубку едким до невозможности «Жуковым», «для табака и уединенного размышления». Медленно размял бедро, пока из – под шрама не начала разливаться приятная боль. Потом разложил на коленях тряпичный сверток и в третий раз с Вариного исчезновения принялся всматриваться в узор оставленного пояса. Его концы украшали зеленые шерстяные помпоны, а узор повторял тканую роспись воротника Остафьевой один в один. Те же молочные гладкие капельки речного жемчуга, те же красные нити вышивки, лодка, женский