присутствовала при рождении младшего, но наложить ладони толком даже не успела: Мурадик выскочил из материнского лона как пробка из бутылки с забродившей тутовой наливкой.
Шуше помнила стоны Фазилат, как и всех рожениц аула. Каждая стонала на свой лад, в определенной тональности, и причитания у каждой были свои. Кричать в голос считалось неприличным, и такое порицалось. Хотя мужчины, по давней аварской[4] традиции, с началом схваток сразу же покидали дом, уходя переждать к родственникам, крики роженицы могли услышать с улицы и навсегда заклеймить ее обидным прозвищем, да и мужу такой женщины был позор.
В этот раз Фазилат стонала со странными подвываниями, переходящими в покрикивания, а там и до настоящих криков недалеко.
Шуше быстро сняла накидку, пальто и ботинки; то же сделала Айбала. Они вошли в жарко натопленную переднюю комнату, и к ним тут же кинулась Сабира.
– Вай, плохо Фазилат! Совсем бедняжке плохо.
– Что не так? – сухо спросила Шуше.
Она сердилась на подругу за то, что та прислала неразумного Цевехана, хотя и не решила еще, надо ли той за это выговаривать или достаточно обойтись тоном, который говорил сам за себя.
– Вай, не знаю! – Сабира хлопнула себя по бедрам. – Пойди сама посмотри.
– Когда началось? – спросила Шуше, скинув кофту и высоко закатав рукава платья.
– Сразу после обеда. Только мы хинкал поели, Фазилат стала со стола убирать и за живот схватилась, тарелку разбила даже.
– Как это – после обеда? – Шуше нахмурилась. – Что же тогда Цевехан…
– Да неразумный он, нашла кого спрашивать!
– А ты нашла кого посылать! – огрызнулась Шуше. – Больше никого в доме не было, что ли?
– Так Айдамир и Агабек сразу ушли, к старшему моему ушли, а Малика совсем хворая стала со вчерашнего дня, пожалела я ее в такой мороз через весь аул гнать.
– Ладно. Лей давай.
Шуше склонилась над тазом и вытянула руки.
Сабира подняла с пола тяжелый глиняный кувшин с горячей водой и стала лить Шуше на руки ниже локтя. Когда в тазе скопилось достаточно воды, Шуше окунула в нее кисти, как следует прополоскала и вытерла чистым полотенцем, которое подала ей Сабира.
В этот момент Фазилат закричала. Шуше строго взглянула на Сабиру, та всплеснула руками:
– Вай, говорю же, плохо бедняжке! Разве б она себе позволила?..
Комната, в которой традиционно рожали женщины Мяршоевых, располагалась в задней части дома, подальше от улицы, чтобы, случись какой конфуз (как сейчас с Фазилат) не услышали соседи или прохожие.
У дальней стены стояли деревянные нары, застланные старыми простынями, которые потом выбросить не жалко. В центре комнаты с потолка свисала веревка,[5] которой пользовалась еще свекровь Сабиры и сама Сабира, а вот Фазилат отказывалась. Возле нар стоял стол с керосиновой лампой, а дальше – дровяная печка, лохань для обмывания новорожденного и люлька.
Фазилат лежала