тот?
– Того не нашли.
– Может быть… это и есть наш хозяин?..
4
Бесконечно тянулся день, сумеречный, мокрый.
Мы забились в нашу «дамскую» комнату, туда же пришел и Аверченко. Точно по уговору, никто не говорил о том, что в настоящий момент больше всего волновало… Вспоминали о последних московских днях, об оставленной компании этих последних дней. Ни о настоящем, ни о будущем ни слова.
Как-то поживает «высокий (ростом) покровитель»? Все ли еще живет сердцем или снова зажил умом, с ударением на «у»?..
Я вспомнила, как накануне отъезда зашла попрощаться к одной бывшей баронессе. Застала я бывшую баронессу за очень нетитулованным занятием: она мыла пол. Длинная, желтая, с благородно-лошадиным лицом, сидела она на корточках и, прижав к глазам бирюзовый лорнет, с отвращением разглядывала половицы. В другой руке деликатно, двумя пальчиками, держала мокрый обрывок кружева и брызгала этим кружевом на пол.
– А вытирать я буду потом, когда мой валансьен[31] высохнет…
Вспоминали хлеб последних московских дней, двух сортов: из опилок, рассыпавшийся, как песок, и из глины – горький, зеленоватый, всегда сырой…
Аверченко взглянул на часы:
– Ну вот, скоро и вечер. Уж пять часов.
– Кажется, кто-то стукнул в окно, – насторожилась Оленушка.
Под окном Гуськин.
– Госпожа Тэффи! Господин Аверченко! – громко кричит он. – Вы должны непременно немножко пройтись. Ей-Богу, к вечеру нужно иметь свежую голову для звука голоса.
– Да ведь дождь идет!
– Дождь маленький, непременно нужно. Это я вам говорю.
– Он, может быть, хочет что-нибудь сказать, – шепчу я Аверченке. – Выйдите вперед и узнайте, один ли он. Если Робеспьер с ним, я не выйду. Я не могу.
Больше всего я боялась, что мне придется пожать руку этому Робеспьеру. Я могла отвечать на его вопросы, смотреть на него, но дотронуться – чувствовала, что не смогла бы. Такое острое истерическое отвращение было у меня к этому существу, что я не отвечала за себя, не могла поручиться, что не закричу, не заплачу, не выкину чего-нибудь непоправимого, за что придется расплачиваться не только мне самой, но и всей нашей компании. Чувствовала, что физического контакта с этой гадиной не вынесу.
Аверченко показался за окном и поманил меня.
– Не ходите направо, – шепнула мне хозяйка в сенях, делая вид, что ищет мои калоши.
– Идем посреди улицы, – шепнул Гуськин. – Мы себе гуляем для воздуха.
И мы пошли мерно и вольготно, поглядывая на небо – да, все больше на небо, – гуляем, да и только.
– Не смотрите на меня, смотрите себе на дождик, – бормотал Гуськин.
Огляделся, обернулся, успокоился и заговорил:
– Я таки кое-что узнал. Здесь главное лицо – комиссарша X.
Он назвал звучную фамилию, напоминающую собачий лай.
– X – молодая девица, курсистка, не то телеграфистка – не знаю. Она здесь всё. Сумасшедшая – как говорится, ненормальная