шумят в ответ на озорство проказника, дразнят и смеются над ним. А ёлочки и кедёрки непреступны, но насмешника не смущает их строгость, он каждую успевает дёрнуть за веточку, как девочку за косичку, покружиться возле, что-то шепнёт, и куда девается их неприветливость, строгость. От солнышка и ветра всё оживает, всё просыпается. Смотришь на эту благодать, и, кажется, жизнь ещё пуще понимаешь.
Мирон стоял на краю деревни за амбарами у поскотины, его ласковый взгляд наблюдал за происходящим, за просыпающимся днём. Он: то бежал вслед за солнечным разливом, то останавливался на знакомом предмете, за который цеплялась память старика, ‒ за любой дом, любой двор, вернее за их останки: ямы, поросшие крапивой, бодыльём, или за одинокую, замшелую, поросшую травой баньку, – и высвечивала в ней имена их бывших владельцев; взгляд натыкался на них, как заяц на препятствие, на мгновение замирал, обдумывая суть предмета, и устремлялся дальше.
Проводя в дальний путь утреннее солнышко, дед возвращался взглядом на тёмный в голубой дымке кедровый лес, окружающий Сураново, к поскотине, что выходит за амбары в этот лес. Когда-то эта поскотина огораживала всю деревню и уходила далеко, охватывая её пределы; она окружала принадлежащие деревне, позже колхозу, пастбища и промысловый кедровый лес – чужие в нём не имели права ни охотиться, ни шишковать, а также пасти скот. Всё береглось с хозяйской рачительностью для себя и для своих потомков, так повелось исстари от дедов-прадедов. А за поскотиной – поля, широкие, раздольные, над которыми с вольной радостью играют жаворонки. Эвон, как заливаются…
Дед Мирон любил побродить по своей деревне. Посмотреть, что есть, и что случилось нового. Сейчас, что ни день, то всё больше новых жителей поселяется в ней; тихо, боязливо, с опаской, но всё настойчивее и увереннее обживают они одинокие жилища, и, проходя ранним утром по молодой упругой травке, пробивающейся сквозь некогда хорошо наезженную дорогу, старик зорким оком примечал новосёлов. Иногда они встречались с бородатым хромоногим хозяином Сураново, пугались его, но это бывало поначалу, теперь же приостанавливались, как хорошо воспитанные дети перед старцем, пропускали его вперёд себя, и отправлялись по своим делам дальше. Интересно было наблюдать за этой лесной публикой и грустно. Грустно оттого, что в пустые окна дома Ворониной влетает егоза-сорока, а не бегает по двору сама Антонина, непоседливая, хлопотливая, одинокая славная женщина, которой Витька-киньщик помог сотворить сынишку Вовку-Каркуля (прозвали мальчишку так из-за нескладного телосложения, – руки непропорционально длинные и сам был худой и длинный, как циркуль или сажень); оттого, что в бывшей усадьбе Конгировых, теперь обитает зайчиха с выводком, а не их большая семья, которую Витёк тоже не обошёл стороной – двоих деток помог прижить; и что во дворе Полубоярцевых облюбовала себе местожительство красавица ласка и уже вывела в нём не одно потомство; а к дому Адама Ивановича примеряется рыжая плутовка, быть может, уже и