запомнить, не то воскресить в памяти её былую прелесть. Потом перенёс покойную вновь на постель. Благо, что на старости Матрена не разъехалась вширь, не отяжелела. Не торопясь, обрядил в припасённые для такого случая сорочку и новое платье, а ноги обул в чёрные полуботинки.
И вновь присел. Задумался.
На другой день, по слабому дождичку, старик с лопатой пошёл на Светлую сопку. Возле четырёх могилок отмерил нужный величины квадрат и начал неторопливо копать. Земля была суглинистая, но попадались прослойки песка, что облегчало работу.
К вечеру вырыл яму по пояс и, едва переставляя отяжелевшие ноги от сырой глины и усталости, побрёл домой. Волчок встретил долгим подвыванием, сидя у ворот. Старик прошёл мимо, не утешив собаку. Попрощался с Матрёной и уснул мёртвым сном.
Утром дождь стих. Может быть, он прекратился ещё ночью, но, так или иначе, Мирон, выйдя из дома, был этому обрадован. На этот раз пёс увязался за ним. Брёл рядом, безучастный ко всему.
Углубившись метра на полтора в землю, Мирон стал с правой стороны подрывать нишу. Но закончить её не успел. К ночи вновь наползли тучи, враз потемнело, и пошёл дождь. Выбирался из ямы по лесенке, сколоченной на скорую руку из молодняка, окружающего Светлую Сопку.
На третий день Мирон закончил с могилой. Принёс топор, двуручную пилу, ручки которой были сбиты прямой палкой для упругости при пилении дров в одиночку. Наискал в леске поваленных тонких деревцев, напилил из них столбиков и, нарубив сухостойных жёрдочек, сделал из всего этого потолок в нише. Теперь могила была готова на два места.
Гроб для Матрёны сколотил из припасённых ещё лет пять назад досок. Обстрогав их внутреннюю часть, опилил. Стружкой присыпал днище. Из комода достал простынь, застелил ею стружку и занёс гроб в горницу.
– Ну вот, Мотюшка, и готова тебе постель, – поставив гроб на две табуретки, сказал Мирон. Сел на третью, возле кровати. – Устроил я могилку рядом с нашими, не скушно будет… Да и без меня тебе недолго скучать придётся… – помолчал. – Я знаю, не Фофан тут виной стал, хотя и его пожалеть можно, – сгубил себя, сукин сын, – старость тут наша виновата. Время видно… – опять помолчал. – Ты уж, што не так если было, не серчай. Жизнь-то, она ишь какая короткая, а на проступки хитрющая. Может, когда што срывалось, так не сдури, не со зла. Любил я тебя, жалел. Говорить об том стеснялся. Не принято, вишь ли, у нас. Зря, конешно… Я ведь за эти дни так об тебе нагоревался, так наскучался… Да разве ты сейчас услышишь. Раньше надо было, дурачку, раньше, пока ты слышала. Поди, и не умерла бы так рано, пожила б ещё, потом, глядишь, вместе… Эх, ожила бы ты, каких бы я тебе словец теперь наговорил хороших. Ведь ты у меня красавицей была, лицом и телом ладная, любить тебя было одно удовольствие. Спасибо, милая. Не-ет, не так надо было, не так. Теперь-то поздно, как поздно…
Сгустились сумерки. Старик вышел во двор, закурил. Постоял, в задумчивости обводя взглядом пустующие постройки, из дверей которых уже дышала ночь. Прошёл к верстаку, притороченному к дому, присел на завалинку возле