посмотрел на небо. Заря угасала, но свет ее уже перебегал за горизонтом к востоку, и Пашка знал, что не пройдет часа, над лесом запылает огонь, небо окрасится голубизной и золотые лучи заскользят по темным кронам деревьев. Взойдет новая заря.
Не знал он только того, что уже близок день черной беды, который похоронит счастливые надежды и потребует всего его мужества и другой любви – к своей Родине.
Глава 4
Первый день войны пришел в Староселье с чистым восходом солнца. Быстро таял туман над рекой, ароматные пары подымались от высыхающей травы, за поля уходило колхозное стадо. Было воскресенье, но многие работали.
За полдень в середине деревни громко, тревожно забили в пожарный рельс. Бросив работу, все поспешили на его зов; у врытого в землю столба с подвешенным куском рельса стоял мельник Савелий Петрович и часто, как в набат, бил в него железным стержнем. Не дожидаясь всех, он выпрямился, обернулся к собравшимся. Все смотрели на него с тревогой, недоумением. Лицо его было суровым, жестким.
– Товарищи, – сказал он глухим голосом, – война. Сейчас передали правительственное сообщение. Говорил Молотов. Война с Германией. Уже началась. В четыре часа утра.
Кто-то громко охнул. «Ох, горюшка-а-а», – какая-то женщина всплеснула руками, заплакала. Громом поразила всех эта весть. Люди стояли в тягостном молчании с тревожными, растерянными лицами. Дети присмирели, выжидательно глядели на родителей. Подходившие замедляли шаг, спрашивали, что случилось, и, услышав слово «война», останавливались ошеломленные.
Хотя приказ о мобилизации задерживался, мужчины собирались и ехали в райцентр. Село в эти дни походило на растревоженный улей. Шумело хлопотами сборов, плачем, рыданиями женщин, многие из которых уже не дождутся своих отцов, мужей, братьев; грустными или отчаянно-веселыми всплесками Левкиной гармони, топотом ног в плясовой.
«Я буду ждать тебя, Паша, – сказала ему Настя на прощание, что бы ни случилось, буду ждать». И крепко, при всех, никого не стесняясь, поцеловала его.
Ивану Антипову было сорок семь лет, его возраст еще не призывался, но, когда фронт стал приближаться к Ленинграду, он собрал вещмешок и отправился на станцию. Жена и дочь проводили его на поезд, и Настя, будто чувствуя, что видит отца в последний раз, крепко прижалась мокрым от слез лицом к его щеке. Смахивая концом платка слезы, Марья долго сдерживалась, но, когда подошел поезд и Иван, поддернув плечом котомку, каким-то приглушенно-сдавленным голосом сказал: «Ну, дорогие мои», – она не выдержала, бросилась к нему, обняла, прижалась к груди, затряслась от рыданий.
– Ну, Маша, – он коснулся щекой платка на ее голове.
– Ничего, Маша, все будет хорошо. Вот увидишь. Разобьем эту сволочь и вернусь. Обязательно вернусь. Если что, писать буду в город сестре, вы туда уезжайте. Ну, прощайте, берегите себя, родные мой.
Голос его осекся, он насупился, оторвал от себя жену, вскочил на подножку отходящего вагона. Обернулся и все смотрел и смотрел на две удалявшиеся, неподвижные фигуры на