домой, ставил самовар, пил чай и уходил на работу.
Работа у него была адская, каторжная.
Об этом не умолчишь. Но и рассказать не так просто.
Никакими словами не облегчить его участи. (Только, пожалуйста, не надо ни сострадания, ни уж тем более жалости!)
На столе у нас всегда было вдоволь масла и сыра.
Вообще в детстве я не выпускал из рук кусок хлеба с маслом, этот извечный символ достатка.
Мы все – и я, и братья, и сестры – всюду, куда бы ни шли: во двор, на улицу, даже в уборную, – прихватывали хлеб с маслом.
С голоду? Ничуть.
Просто привычка. Мы зевали, мечтали и вечно что-нибудь жевали и грызли.
Еще водилась за нами привычка по… вечером у крылечка.
Простите за грубость! Впрочем, невелика и грубость.
Это так понятно: темно, луна, страшно отойти от дома, ноги не слушаются.
А наутро отец ругал нас, детей, за свинство.
Я любил поспать. Причем не ночью, а утром, когда солнышко заглядывает в окно из-под крыши.
Уже проснулись мухи и все норовят сесть мне на нос.
– Ну сколько же можно?
Это входит отец с ремнем в руке:
– Не пора ли тебе в школу?
Я разглядываю голубые обои, паутину под потолком, гляжу в окно на соседние дома и думаю:
«В самом деле, все уже, наверно, встали. Хватит валяться».
Слышно, как кто-то входит в столовую, женский голос говорит:
«Мне, пожалуйста, на три копейки селедочки. У вас такая вкусная».
Окончательно просыпаюсь. Сколько времени? Утро. Чай на столе. Передать его цвет и аромат просто не под силу. Сладкий чай с рогаликом согревает живот.
По пятницам отец отмывался. Мама грела на печке кувшин воды и терпеливо поливала ему, пока он тер грудь, черные руки, мыл голову и ворчал, что в доме нет порядка, вот кончилась сода.
«Восемь ртов – и все на мне! Помощи ни от кого не дождешься».
Я глотал слезы и думал о своем несчастном художестве, о том, что со мной будет. Меня мутило от горячего пара, смешанного с запахом мыла и соды.
Субботние свечи – дух перехватывало, когда я глядел на них, так же как в дедовом хлеву, когда резали корову.
Священная кровь. Жар и смятенье.
Субботний ужин – отец чисто вымыт, в белой рубахе, от него так и веет покоем. Хорошо!
Приносят кушанья. Какая вкуснота!
Фаршированная рыба, тушеное мясо, цимес, лапша, холодец из телячьих ножек, бульон, компот, белый хлеб. Поневоле разомлеешь.
Отца клонит ко сну.
Я всегда с завистью смотрел на приготовленное специально для него жаркое.
Следил жадными глазами, как мама снимала с печи горшок, накладывала куски на тарелку и ставила горшок обратно.
Может, и мне достанется кусочек или хоть косточка?
А папа, усталый, грустный, ел словно через силу. Усы его уныло шевелились.
Я смотрел ему в рот, как собака. И не я один.
Рядом сестренки, чуть подальше – брат. И всем ужасно хотелось отведать жаркого из такого вот горшка. Еще бы!
«Вот вырасту, – думал я, – сам стану отцом, главой семьи,