вытягивала по селедке.
Селедка, соленые огурцы, сыр, масло, черный хлеб. Тусклая лампа на столе. Вот и весь наш ужин.
Ну и чем плохо?
А еще по будням меня пичкали гречкой. Это была сущая пытка.
Набиваешь рот рассыпчатой кашей, как дробью.
Это уже потом, в советское время, я научился ценить и даже любить и пшенку, и перловку – особенно когда приходилось тащить мешок на собственном горбу.
Обычно перед ужином я засыпал одетым, и матушке приходилось будить своего старшего:
– И что это с ним: как ужинать, так он засыпает. Иди есть, сынок!
– А что на ужин?
– Каша.
– Какая?
– Гречневая с молоком.
– Я хочу спать, мамочка.
– Сначала поешь.
– Я это не люблю.
– Ну хоть попробуй. Станет плохо – больше не будешь.
Признаться, иногда я просто притворялся, что мне плохо.
Подобное притворство не раз меня выручало, но это было уже в другое время, в другом месте и в других обстоятельствах.
Зима. Я стою и греюсь у черного жерла печки, но мысли где-то витают.
Рядом сидит мама: дородная, пышная – королева.
Папа поставил самовар и скручивает цигарки.
А вот и сахарница! Ура!
Мама все говорит, говорит, постукивает пальцем по столу и покачивает башней-прической.
Чай у нее остыл. Папа слушает, глядя на очередную цигарку. Перед ним уже целая горка.
Ночь. Лежу и вижу на стене тень, – может, висит полотенце. Мне же чудится, будто это привидение, какой-то дядька в длинном талесе.
Он вдруг улыбается. Грозит мне. А может, тетка, а может, козел?
Я вскакиваю и бегу к родительской спальне, только до двери, потому что войти боюсь, – страшно глядеть на спящего отца, как он лежит с открытым ртом, борода торчком, и храпит.
Шепчу под дверью:
– Мама, мне страшно.
Слышу мамин голос сквозь сон:
– Да что с тобой?
– Мне страшно.
– Иди спи.
И я тут же успокаиваюсь.
Керосиновый ночничок обволакивает мою душу, и я тихонько иду к своей кровати, на которой мы с братом Давидом спим головами в разные стороны.
Бедный Давид! Покоится в Крыму среди чужих. Он был так молод и так любил меня – звук его имени милее мне, чем имена заманчивых далеких стран, – с ним доносится запах родного края.
Брат мой. Я ничего не мог сделать. Туберкулез. Кипарисы. Ты угас на чужбине.
Но было время, когда мы спали в одной кровати.
По ночам мне казалось, что стены надо мной смыкаются.
Тускло горел ночник, и на потолке шевелились тени. Я зарывался в подушку.
Помню, как-то у самого уха вдруг зашуршала мышь. Я с перепугу давай кричать, хватаю ее и швыряю на другой конец кровати. Давид пугается не меньше и перебрасывает мышь обратно. В конце концов мы вдвоем топим ее в ночном горшке.
За окном уже утро, новое и священное, – мы наконец засыпаем.
Если мне бывало уж очень страшно, мама брала меня к себе.
Это было самое лучшее