где он легко заводил, по его словам, удивительно интересные знакомства. Мне же во время этого переезда через океан впервые пришлось столкнуться с представителями международной денежной знати.
Что меня сразу поразило больше всего, это то, что я не мог угадать, к какой национальности принадлежал каждый из них. Каждый говорил одинаково на трех, четырех языках, из которых нельзя было угадать их родной. Каждый оперировал общим арсеналом идей, поверхностных, хотя часто блестящих по форме, принятых в этом кругу. Каждый имел одинаковую безукоризненную наружность, одинаковые панамы, одинаковые галстуки, одинаковые смокинги наверху и в холлe, одинаковые фраки за обедом. Они не были французами, немцами, американцами, англичанами, а чем-то покрывающим собой и немца, и француза, и американца. Поистине это была особая раса.
Между пассажирами 2-го класса разница национальностей и положений была заметнее. Здесь слышал я такой разговор между доктором-немцем, ехавшим на какой-то медицинский конгресс в Бостоне, и американским журналистом, которого я видел в Москве и который очень интересовался будущим нашего Севера:
– Удивительное дело, – говорил ему доктор, сидя в плетеном кресле и посасывая скверную сигару, – как вы, американцы, опередившие нас своей материальной культурой и по праву этим гордящиеся, так упорно тянетесь своим прошлым в Европу и радуетесь тому, что у нас, в Старом Свете, все больше теряет кредит и значение…
– Ну, и что же? – усмехнулся его собеседник, – а вы, богатые своим прошлым, традициями, духовной культурой, – вы гонитесь за нами в наших материальных достижениях… Это так естественно: ценят дороже всего то, чего не имеют сами или чего лишились. Это великий нивелирующий стимул, который в конце концов сгладит границы, и тогда исчезнет разница между европейцем и американцем, между французом и немцем…
– О! – вырвалось невольно у доктора, – что касается последнего…
Он сердито швырнул за борт сигару и потемневшими глазами следил за подчеркнуто изящным французским коллегой, едущим на тот же конгресс и обратившим к нам теперь свой тонкий профиль с бородкой Henri IV, в небрежно изысканной позе, в оживленном разговоре с двумя дамами.
– Но ведь в конце же концов это будет, – улыбнулся одними глазами американец, угадывая внутреннее волнение собеседника.
– Раньше мы с ними посчитаемся, – промолвил после некоторого молчания доктор, и в голосе его послышалась упорная, глухая, неустающая ненависть.
К вечеру этого дня мы подъезжали к Нью-Йорку.
Глава VI. На нашем горизонте появляется женщина
Нью-Йорк встретил нас негостеприимно. С утра шел проливной дождь, сквозь завесу которого вырисовывались темные громады необъятного города. Под серой пеленой он будто потерял свою физиономию, а, может быть, и не имел ее вовсе… По крайней мере, вначале в многомиллионном, кричащем, ревущем, свистящем и гудящем хаосе, в стремительном, многоязычном людском потоке я не нашел ничего, что остановило бы на себе внимание. Впрочем, толпа