калиткой своей усадьбы, расклад менялся: Козерог оборачивался и, набычившись, шёл на Шурочку. По пути он прихватывал прислонённую к стене сарая слегу, которой угрожающе размахивал перед собой, круша всё подряд.
– Зашибу! – страшно хрипел он, бешено вращая налитыми кровью глазами. – Ведьма!
Только привычная ко всему Шурочка не пугалась его угроз, оборачивалась задом, задирала юбку и звонко хлопала по своим ягодицам ладонью
– Попробуй, достань! – злорадно выкрикивала вёрткая Шурочка. – Пень дремучий!
Через полчаса бесперспективного занятия догнать жену, запыхавшийся Козерог отбрасывал слегу и тяжело плюхался на порог.
– Что ж ты, сука, со мной делаешь?! – стонал он и скрипел зубами, пьяно мотая головой. – Ты же из меня кровь сосёшь… клоп вонючий! Да я, может, жить без тебя не могу! – Он глухо ударял себя в грудь кулаком. – А ты, курва, даже забер… заберем… заберенем… не можешь!
Шурочка присаживалась на порог рядом, обнимала за шею и теребила его разбойничий чуб, часто смаргивая обильно текущие слёзы.
– Ничего, Коля, – слабо утешала она, – может и нам Бог даст счастье иметь ребёночка.
Они сидели в тёплых вечерних сумерках, здоровый, словно бугай Козерог и льнувшая к нему маленьким воробышком Шурочка. Она ласково гладила его по голове, потом глядя куда-то вдаль тоненьким голоском заводила:
– Степь да степь кругом, путь далёк лежит…
– В той степи глухой умирал ямщик, – басом подхватывал Козерог.
А ещё Козерог с Шурочкой были большими любителями походов за земляникой. Они спозаранку выгоняли корову в стадо, брали туески и уходили в дальний Мажарский лес, где водилась особенно душистая и крупная земляника. Возвращались Козерог с Шурочкой поздно вечером с полными туесками ягод, сверху прикрытых листьями папоротника. Но однажды Козерог вернулся из леса в полдень, деревенские улицы, томимые июльской духотой, были пугающе безлюдны. На руках Козерог бережно держал Шурочку, лицо которой заметно осунулось и посерело. Она тяжело дышала, в груди хрипело, а за белыми, как мелкий жемчуг зубами, шевелился распухший язык.
– Коль, – спёкшимися губами через силу едва слышно шептала Шурочка, – а ведь я всё-таки понесла… ребёночка.
– Шур, ты молчи, – страшно кривил лицо Козерог, чтобы вслух не разрыдаться, – не трать силы.
Ещё не было случая, чтобы в нашем лесу кого-либо ужалила змея со смертельным исходом. Одиннадцать километров по жаре, которое пришлось выдержать миниатюрной Шурочке на руках у мужа, довершили тёмное дело, нога распухла до невероятных размеров и почернела. Пока сонный сосед запрягал лошадь, да гнал во весь опор на станцию, где находилась больница, Шурочка скончалась.
Гроб неутешительный Козерог смастерил сам, безжалостно разгородив ларь, в котором хранилась пшеница. Выдержанные годами сухие дубовые доски были самым подходящим материалом, чтобы не дать скоро превратиться в труху мёртвому, но всё ещё прекрасному телу. Фотографию на