остаться. Смотрю, Зина белье полощет, а я авоську скорей схватил.
– Я в магазин, – говорю, – хлеба куплю, молока…
– Ой, – говорит она, – капусты купи и лука, Валера, килограмма два, и масла растительного и сметаны, давай я напишу на бумажке.
– Я всё запомнил, – говорю я, и ключами машу перед ее носом. – Я тебя закрою.
Иду к двери, открываю ее, потом снова закрываю, и иду на цыпочках к окну. А Зина в ванной, ей и не слышно как я пробираюсь. Так, а мне знать надо! У меня тревога в груди, а я по магазинам буду шататься, сметану покупать? Встал я за штору, жду, стою, а у самого такое волнение.
Неужели думаю, сейчас я узнаю, наконец, в чем смысл Зининой жизни? К чему она стремится, ради чего живет? Тут Зина приходит и сразу к дивану. А мне интересно! Я смотрю, она его открыла, достала коробку, а в коробке сапоги! Это те, которых не хватило?
Надевает она сапоги эти, и ходит в них туда-сюда, и перед зеркалом стоит, и какие-то резкие выпады делает то вправо, то влево, то полушпагат. А у меня в голове не укладывается! Значит, все-таки ей хватило? Смотрю, а она в шкафу стала рыться, достала письма, фотографии, уселась на диван, и читает!
А я же предчувствовал, что что-то не так, что она до сих пор кого-то любит. И сидит она, и фотографии эти разглядывает. А на них, наверное, мужики! Да у меня сердце закололо, не знаю, как жить теперь с этой женщиной. Нет бы, выкинуть эти письма, сжечь их в огне, растоптать, забыть все былое. Да у меня внутри все смешалось. Это же надо!
Значит, Зина меня не любит? Любит, но не меня. Прекрасно! Я-то тут бегаю тут как дурак, то пальто ей купи, то рульки на холодец, то маме открытку подпиши, поздравь с восьмым марта. А я подписываю, благодарю за дочь, а она вон что делает! Письма от мужиков читает и никого стыда!
Да у меня свет в глазах померк. Что не так? Я мало зарабатываю? Со мной неинтересно, скучно, постыло? Я письма не сижу, не пишу, да у меня сил никаких нету!
Тут вдруг телефон зазвонил, а Зина трубку хватает.
– Ало, – говорит она шепотом, – ты что? Ты с ума сошел!
Потом недолгое молчание, а я стою и глазам своим не верю! Да у меня руки затряслись, в груди все сжалось.
– Нет, – говорит она, – я не могу.… Нет-нет! Не звони мне больше, прошу тебя! – снова короткое молчание. – Не вздумай! …. Ни в коем случае.… Не могу говорить, он может прийти из магазина.… Прости меня, прости! Никогда. Прощай! – тут она бросила трубку и в слезах стала рвать эти письма.
А я смотрю на нее, и не верю! Вот он, моральный облик советской женщины! Да хорошо, что я никуда не ушел! Увидел, наконец, какие у Зины ценности, в чем заключается смысл ее жизни. А она рвет эти письма, клочки собирает, рыдает, будто горе у нее какое.
Собрала все в мешок, сняла сапоги, снова спрятала их в диван, побежала на кухню. Думает, я щас приду с молоком, с капустой, а я здесь! А я все видел! Слышу, она в ванную забежала, включила краны, а я скорей к двери, выскочил на улицу и бежать.
Думаю, да! Вот