из леса выбираться. Опыт у меня ещё с Финской. Придётся вам, доктор, и этому молодцу, – кивнул он на Михаэля, – довериться мне.
– А вы в самом деле Герой? – заинтересованно переспросила Эсфирь. – Ой, ведь вы мне жизнь спасли! А я, как дура, молчу.
Она говорила с акцентом, но старшему лейтенанту это, похоже, нравилось.
– Потом благодарить будете, когда из чащи выйдем, – скромно отозвался Игнатьев, расстёгивая шинель, и, просунув руку в вырез пуловера, вытащил и показал Золотую Звезду.
Михаэль не понимал, почему Эсфирь благодарит одного Игнатьева. Кажется, они со старлеем приводили её в чувство вдвоём. И вдруг Михаэль понял: открыв глаза, докторша увидела перед собой Игнатьева, а не его, Михаэля. И если он сам не расскажет, о его стараниях Эсфирь не узнает. Хотя Михаэлю было досадно, он решил, что лучше молчать, и словно подкрепляя его размышления, Игнатьев сам подошёл к нему.
– Послушай, Рабинович, или как там тебя, – Гольдштейн, – тихо, так, чтобы не слышала Эсфирь, сказал старший лейтенант. – Если б не мой выстрел, немцы давно бы мочились на твой окоченевший труп. Потому что такой салабон, как ты, не догадался в штабе сказать, чтобы тебе оружие выдали. Ты – мой должник, ничего врачихе не рассказывай, не порть мне картину. Понятно? Если спросит, кто её воскресил, о себе помолчи.
– А почему вы стреляли? Вы же евреев не любите.
Игнатьев посмотрел на Михаэля так, словно в первый раз увидел.
– Ты что, действительно такой дурак? Ничего не понимаешь? При чём здесь твои евреи? Да мне всё равно, кто бы на твоём месте был – еврей или чучело. Стрелял не по любви, а потому что ты мой боец, вроде Гриши покойного. И я за тебя отвечаю. Понял теперь? Ну всё. Пять минут на оправку – и двинулись. Только б направление не спутать. К немцам не угодить.
Несмотря на то, что все были на пределе усталости, Игнатьев не давал даже присесть. Не верилось, что новгородскому лесу, этим северным джунглям, когда-нибудь наступит конец. Но после того, как Эсфирь заявила, что скоро опять потеряет сознание, бывший майор согласился на привал. И даже развёл огонь, хотя это было крайне рискованно.
– Товарищ Игнатьев, а за что вам Героя дали? – Глаза у Эсфирь слипались, но любопытство одолевало.
– Для вас, доктор, я просто Павел. А Героя на Финской получил за сумасшедший рейд. Провёл батальон по такому же лесу, как этот, но ещё страшнее, и в тыл финнам ударил. Только пока мы до них дошли, многих потеряли. У них снайперы на деревьях сидели, за это мы их «кукушками» звали. И вот идёшь по лесу, «кукушка» стреляет, а ты всё идёшь, идёшь и думаешь: «Чёт-нечёт, чей черёд?» Эсфирь, вы ноги-то, ноги поближе к костру держите. Не промокли валенки?
– Да нет, кажется…
– А вы снимите, снимите, проверьте. Да к огню поднесите, пусть тепло войдёт. Только не сожгите, бога ради. Дайте лучше мне. Эсфирь – красивое имя, древнее, – продолжал Игнатьев, демонстрируя осведомлённость. – А проще как-нибудь можно? Вот я, например, Паша. А вы?
– Ну, Фира, если хотите.
– Фира, –