голова. Но не так, чтобы очень сильно, вызывая, например, дезориентацию или ложное ощущение подвижности предметов относительно него самого, как это бывает в таком случае или при ряде самых разнообразных заболеваний, нет. Просто, сидя в электричке, ему не хотелось оказывать никакого действия, никакого сопротивления, даже думать, словно он был наполнен каким-то особым умиротворением, уносящим его в мир душевного покоя, гармонии и благодати. Правда, в какие-то минуты, он всё же возвращался к реальной жизни и думал о времени, о том, что оно не просто шло, а летело как птица, принося с собой не только радости, но и огорчения.
Принять факт того, что он со своей семьёй вот уже два года и четыре месяца как жил не в украинском городе Припяти, где они были счастливы по-своему, а в Красноярском крае, в таёжном сибирском городе, обнесённом по всему периметру в несколько рядов стальной колючей проволокой, он никак не мог. Если бы ему раньше кто-то сказал про такое увещевание, то он принял бы это за шутку, а человека – за сумасшедшего, не иначе, стараясь в дальнейшем держаться от него как можно подальше. Но, видимо, жизнь такова, что нельзя избежать неизбежного, если, конечно согласиться с этой философской истиной, а не согласиться с ней, получается, нельзя. «Как бы там ни было, – рассуждал Егор, думая об этом случае, – а от судьбы, видимо, не убежишь. Приходится считаться со всем, что она преподносит. Как бы там ни было, жизнь продолжается, а это значит, что она даёт не просто надежду, а нечто большее. В конце концов жизнь ведь – не цель, а дорога… и у каждого человека она своя, вот и нужно принимать это как должное».
Сидя в электричке, которая находилась за тысячи километров от Чернобыльской АЭС, Егор вспоминал о коллективе, о людях, с которыми проработал много лет. Эти воспоминания вызывали у него неимоверную боль и тоску. По-другому он не мыслил: слишком многое было связано со станцией, городом, где они не только жили и работали, но и дружили, любили, растили детей, прикасаясь к высшим ценностям человеческого бытия. Несмотря на прошедшее время, которое, казалось бы, способно излечить и расставить всё по местам, его всё ещё преследовало какое-то чувство вины за то, что случилось в те ночные часы 26 апреля 1986 года. Хотя, конечно, он прекрасно понимал, что его вины нет. Как понимал и то, что это не трагическая случайность и не стечение ошибок персонала, а нечто другое. И вот это «нечто другое» он связывал с той самой неотвратимостью, с которой атомная энергетика шла к одной из крупнейших катастроф в своей истории. И хотя это было его предположением, внутренняя душевная боль не могла смириться с такой установкой. Периодически эта боль выносила ему свой вердикт, который был основан на общей ответственности. Ибо он прекрасно понимал, что само слово «ответственность» есть отношение зависимости человека от чего-то, воспринимаемого им в качестве определяющего основания для принятия решений и совершения действий, прямо или косвенно направленных на сохранение иного или содействуя ему. Одним словом, его мучила некая мысль, что он