от мины с тремя торчащими кверху проволочками. Саперы их называют усиками. Тело мины закапывается в землю, и только усики на поверхности земли остаются. Наступишь, боек ударит в капсюль, капсюль воспламенит порох, – порох – вышибной заряд, мина подпрыгивает над землей, взрывается в воздухе, рассеивая шрапнельные шарики во все стороны. Паршивая мина.
– Так что левее пушки не идите. А правее – метров двести прощупали – ничего нет.
– А фрицев много?
– Черт его знает… Как будто не очень. В блиндажах сидят. Патефон крутят. «Катюшу» нашу…
Чумак шарит что-то по карманам.
– Стихов не пишете? – Черный глаз с золотистым ободком насмешливо смотрит на меня из-под челки.
– Нет. А что?
– Ручку хотел самопишущую подарить. Хорошая ручка. И чернила специальные, в пузырьке.
– Нет. Не пишу.
– Жаль. А я думал, пишете. Вид у вас такой, поэтический.
И, повертев в руках красивую, с малахитовыми разводами ручку, сует ее в карман.
– Фрица там одного кокнули, в охранении сидел.
Звоню в штаб. Сообщаю, что вернулись разведчики. Валега предлагает водки. Мне не очень хочется, но я все-таки граммов сто выпиваю. Чумак иронически улыбается:
– Чтоб солдатам веселее было?
Я ничего не отвечаю. Ищу автомат. Карнаухов тоже собирается. Чумак грызет мундштук.
– Далеко?
– Нет. Не очень.
– Если на сопку, не рекомендую. Тут уютнее.
Бужу начальника связи. Он так и не ушел. Моргает непонимающими, затянутыми еще сном глазами.
– Покомандуй здесь вместо меня, а я пошел.
– Куда?
– Туда.
– Ага…
По глазам его вижу, что ничего не понимает.
– Вместе с моим начальником штаба, Харламовым, заворачивайте. Увидите, что плохо, открывайте огонь.
Он встает и торопливо кулаками вытирает глаза.
– Хорошо… Хорошо…
Я его почти не знаю, только раз на совещании у Бородина видал. Говорят, что парень толковый. Старший лейтенант. Какие-то курсы при академии кончил.
Валега тоже хочет идти. Но ему, пожалуй, не стоит. Он подвернул ногу и дня три уже похрамывает.
– Как же это так… – недоумевающе смотрит он на меня своими маленькими, недовольными глазками из-под круглого, выпуклого лба.
Я вставляю магазин в автомат.
– Может, покушаете на дорогу? Консервы есть. Тушенка. Вы ж и обедать-то не обедали как следует. Я открою.
Нет. Мне есть не хочется. Когда вернусь, поем. Он все-таки всовывает мне в карман краюху хлеба и кусок сала, завернутый в газету. Когда я в школу еще ходил, мать тоже на ходу мне завтрак всовывала. Только тогда это была французская булочка или бублик, разрезанный пополам и намазанный маслом.
«Кукурузник» опаздывает. Минут на десять. Они мне кажутся вечностью. В окопе курить нельзя. Просто не знаешь, чем заняться. Окопчик тесный. От неудобного положения немеют ноги. Никак не могу устроиться удобно. Рядом со мной боец, немолодой уже, сибиряк, грызет сухарь.