Всю палату к начальнице отделения вызывали. Да что толку. На следующий день из седьмой палаты запикировали.
Скребутся между бревен мыши. Где-то далеко, наверху, потрескивают редкие ночные мины.
Желтобородый гном сидит на мухоморе и курит длинную заковыристую трубку с крышкой. Ангел летит по густому чернильному небу. Удивленно смотрит на перекинутую чернильницу мопс. Гитлеру кто-то приделал бороду и роскошные мопассановские усы, и он похож сейчас на парикмахерскую вывеску.
В соседнем блиндаже лежат раненые. Все время пить просят. А воды в обрез, два немецких термоса на двадцать человек.
За день мы отбили семь атак и потеряли четырех человек убитыми, четырех ранеными и один пулемет.
Я смазываю пистолет маслом и кладу его в кобуру. Вытягиваюсь на койке.
– Что – спать, лейтенант? – спрашивает Чумак.
– Нет, просто так, полежу.
– Слушать надоело?
– Нет, нет, рассказывай. Я слушаю.
И он продолжает рассказывать. Я лежу на боку, слушаю эту вечную историю о покоренной госпитальной сестре, смотрю на лениво развалившуюся на койке фигуру в тельняшке, на ковыряющиеся в пистолете крупные, блестящие от масла пальцы Карнаухова, на падающую ему на глаза прядь волос. Сгибом руки, чтоб не замазать лица маслом, он поминутно отбрасывает ее назад. И не верится, что час или два назад мы отбивали атаки, волокли раненых по неудобным, узким траншеям, что сидим на пятачке, отрезанные от всех.
– А хорошо все-таки в госпитале, Чумак? – спрашиваю я.
– Хорошо.
– Лучше, чем здесь?
– Спрашиваешь. Лежишь, как боров, ни о чем не думаешь, только жри, спи да на процедуры ходи.
– А по своим не скучал?
– По каким своим?
– По полку, ребятам.
– Конечно скучал. Поэтому и выписался на месяц раньше. Свищ еще не прошел, а я уже выписался.
– А говорил, в госпитале хорошо, – смеется Карнаухов, – жри и спи…
– Чего зубы скалишь? Будто сам не знаешь, не лежал. Хорошо, где нас нет. Сидишь здесь – в госпиталь тянет, дурака там повалять, на чистеньких простынках понежиться, а там лежишь – не знаешь, куда деться, на передовую тянет, к ребятам.
Карнаухов собирает пистолет – у него большой, с удобной для ладони рукояткой, трофейный «вальтер», – впихивает его в кобуру.
– Ты сколько раз в госпитале лежал, Чумак?
– Три. А ты?
– Два.
– А я три. Два раза в армейских, а раз в тыловом.
Карнаухов смеется.
– А странно как-то, когда назад, на фронт, возвращаешься. Правда? Заново привыкать надо.
– Из армейских еще ничего, там недолго лежишь. А вот из тыловых… Из Куйбышева я ехал. Даже неловко было. Хлопнет мина, а ты на корточки.
Оба смеются – и Чумак, и Карнаухов.
– Удивительная вот штука, товарищ лейтенант, – говорит Карнаухов, вытирая замасленные руки прямо о ватные штаны, – когда сидишь в окопах, так