я нервничала и анализировала странности в его поведении. Человек просто менял свою жизнь, как говорится «от и до», но опираться при этом на чье-то плечо не собирался. Особенно – на хрупкое, женское.
– Не обижайся, – положил Андрей мне руку на колено. – Когда я буду официально свободен, мы поговорим о нашей дальнейшей жизни. Но как бы она ни сложилась, у меня должен быть свой угол. Собственный. Пойми меня, пожалуйста, все эти годы я прожил совсем не так, как хотел. И только теперь появилась возможность…
– Какая возможность?
– Иногда побыть одному. Просто посидеть и поиграть в компьютерные игры, почитать любимую книгу, выспаться, наконец. Я правда люблю тебя, малыш, очень люблю. Но я пока еще точно контуженный, на меня накатывает… Ладно, это все лирика.
Вот так. На мгновение приоткрылся человек, которого я, оказывается, совсем не знала, и тут же дверца захлопнулась. Снова «настоящий мужчина» опустил забрало и приготовился путешествовать дальше в опостылевших тяжелых латах к одному ему ведомой цели. Бедняжка!
– Кстати о лирике, – тихо сказала я. – Почему-то вспомнила стихотворение Бродского. Одно из моих любимых. Хочешь, прочитаю?
Андрей кивнул. И я прочла ему это стихотворение, которое действительно входило в число моих самых-самых:
Мимо ристалищ и капищ,
Мимо храмов и баров,
Мимо шикарных кладбищ,
Мимо больших базаров,
Мира и горя мимо,
Мимо Мекки и Рима
Щедрым солнцем палимы,
Бредут по земле пилигримы.
За ними поют пустыни,
Вспыхивают зарницы,
Звезды дрожат над ними
И хрипло кричат им птицы,
Что мир остается прежним.
Да, остается прежним:
Ослепительно снежным
И сомнительно нежным.
Мир остается лживым,
Мир остается вечным.
Может быть, постижимым,
И все-таки – бесконечным.
А значит, не будет толку
От веры в святых и в бога,
А значит, остались только
Иллюзии и дорога.
И быть над землею закатам,
И быть над землею рассветам.
Удобрить ее – солдатам,
Одобрить ее – поэтам…
В машине воцарилось молчание, которое длилось, кажется, целую вечность. Потом Андрей спросил:
– Твой любимый поэт?
– Один из. Мне кажется, один из настоящих поэтов. Мне почему-то больше всего нравятся две его строки, самые, наверное, искренние: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, на Васильевский остров я приду умирать…»
Андрей как-то странно хмыкнул:
– Да? Искренне? А ты знаешь, где он завещал себя похоронить и, между прочим, похоронен?
К стыду моему, я этого не знала, поэтому промолчала.
– А похоронен он, – продолжал Андрей, словно не заметив моего молчания, – в Венеции.