Бош демонстративно протерла очки, ожидая ответа.
– За кого вы меня принимаете? – подделал оскорбленный тон писатель.
– Тогда что в кармане? – старуха не отрывала взгляда от язычка пиджака, который замялся вовнутрь.
– В этом? – писатель мог притворяться олухом, когда ему это необходимо и частенько этим пользовался в корыстных целях. – Здесь квартплата за два месяца, – в руке Лавуана оказался конверт, которым его наградил мсье Гобер, и о котором Филипп даже успел было позабыть.
– Как благородно с Вашей стороны.
Старуха, едва завидев заветный конверт, с несвойственной ее возрасту прытью оказалась подле француза. Тонкие морщинистые пальцы превратились в лапу хищной птицы, которая вцепилась в деньги и, как Филипп ни пытался сопротивляться, а на это у него сейчас совершенно не было сил, вырвала у писателя его задаток. Старая карга!
– Что же Вы не сказали, что и следующий месяц решили оплатить? – пересчитывая деньги, произнесла мадам Бош.
– Хотел сделать приятный сюрприз, – с ноткой грусти в голосе ответил Лавуан. Надо было хоть что-то себе оставить… Почему я вечно так спешу?
Сил на беседу у Филиппа совсем не осталось. Как же ты теперь без гроша в кармане будешь тягаться с Виктором Моро? На этот вопрос у писателя ответа не было. Перебирая склянку в кармане пиджака, он медленно поднимался по скрипящим ступеням на свой этаж. Сейчас мысль о самоубийстве совсем не казалась такой уж иррациональной, наоборот, именно в свете последних событий Лавуану этот путь виделся наименее болезненным для его собственной персоны, чем прочие. На секунду он остановился у окна. Нет, там не было ничего интересного, просто, поднимаясь на эшафот, человек начинает видеть красоту повсюду. Филиппу всегда казалось, что эта человеческая черта и есть воплощение трусости, надежный маркер, показывающий, что душа человека готова цепляться за что угодно, лишь бы не прерывать свой земной путь.
– Мне знаком этот взгляд.
Акцент, с которым была произнесена фраза, был до боли знакомым, но голоса этого Лавуан раньше не слышал. Повернув голову, молодой человек увидел старичка, лет эдак семидесяти в больших круглых очках с толстыми линзами. Под ними покоились старомодные пышные усы, голову венчали седые, неаккуратно отпущенные волосы. Морщины, поедавшие лицо этого человека, делали владельца умудренным жизненным опытом в глазах окружающих, но искренняя детская улыбка, украшавшая сейчас его физиономию, выдавала в нем еще не успевшую отмереть юность.
– Боюсь, мы не знакомы, – дедушка протянул сухую руку, – гер Шульц, я живу этажом ниже.
– Филипп Лавуан…
– Не стоит представляться, право, – еще больше повеселел немец. – Кто же не знает Вас в этом доме? Каждый хоть раз да бывал на Ваших представлениях. Многие говорят, что драматург ничто в театре, что главную работу выполняют актеры и постановщики… Но мы же с Вами понимаем, что это чушь? – старик, словно игривая нимфетка, подмигнул