зеленая трава внизу уступила место каменным россыпям, теперь это в самом деле ущелье, даже видно, как узор на одной стене из серого гранита продолжается на другой.
Камней, свалившихся с вершин и выпавших из стен, многовато, приходится лавировать между ними, но меня больше тяготят сами горы, чувствую себя букашкой, которую так легко задавить сорвавшимся сверху камнем. И хотя умом понимаю, что такие камни срываются с высоты раз в тысячу лет, иначе горы уже рассыпались бы к нашему появлению, но инстинкты уму не подчиняются и ничего не слушают, страшно, и все, а плечи горбятся сами по себе.
Впереди слева страшно и мощно заблистало. Я оторопел: там стена залита золотым огнем, отчетливо видно, как сверху текут струи расплавленного золота, хотя, присмотревшись, я вздрогнул: жидкое золото течет и вверх по стене, перемешиваясь со встречными струями!
Рундельштотт озадаченно покачивал головой, Фицрой смотрит жадными глазами на несметное богатство, только Понсоменер впереди поднял голову и спросил:
– Что там?.. Ах, это… Камень, просто камень.
Я всмотрелся, да это же… разлом горы прошел по мощной кварцевой жиле, вон продолжается на той стороне, но солнце освещает только левую часть, потому она и залита жарким огнем, а та, что в тени, выглядит скромно и тускло.
Фицрой тоже наконец сообразил, а Понсоменер даже не обратил внимания, блестит и пусть блестит, подумаешь, только Рундельштотт смотрит восторженно, даже про усталость на время забыл, все чародеи, женщины и сороки обожают блестящее.
В двух местах стены ущелья на огромной высоте соединены каменными мостами, совершенно бессмысленными и созданными точно не людьми, а хитроумной природой, кому, кроме птиц, нужен мост, на который не спуститься и не подняться? Вот уж искусство ради искусства, а человек все же тварь практичная, хоть и брешет насчет идеи, но за свои художества жаждет получить гонорар, да побольше, побольше…
Впечатление такое, что когда каменный пласт раскололся и стены начали раздвигаться, то были вязкие, как мокрая глина, даже как клей, а потом все вот так и застыло. Клейкие нити между стенами окаменели, хотя, понятно, это абсурд, но что в нашей жизни не абсурд?
Рундельштотт пару раз посмотрел на меня внимательно и, как мне показалось, насмешливо. Наконец сказал доброжелательно:
– Не ломай голову.
– Почему?
Он отмахнулся.
– Некоторые вещи нужно принимать такими, какие есть. Не доискиваясь.
– Понимаю, – ответил я задиристо, – почему здесь наука даже не просыпается. Мы, философы, все подвергаем сомнению, как сказал один из великих вождей угнетенного народа.
Он переспросил непонимающе:
– Какого-какого народа?
– Угнетенного, – пояснил я. – Народ всегда угнетенный, других не бывает. Если не угнетенный, то какой это народ? Даже не человеки, а так, черт-те что. Наверное, химеры какие-то. А когда есть угнетенный народ, то есть и угнетисты. Угнетатели, как говорят в народе.
Он поморщился.
– Ну да,